Год спокойного солнца - [5]

— Ему плюют в глаза, а он говорит: божья роса, — усмехнулся Назаров, нюхая бутерброд. Икра пахла морем и рыбой. — Всему радоваться, это, знаешь…

— Ну, кто мне плюнет в глаза, тому я между глаз так врежу, — сжав крупный кулак и деловито рассматривая его, сказал Сомов, — век не забудет. И порадуюсь. А свое у жизни возьму.

— Еще Козьма Прутков говорил, что нельзя обнять необъятное, — снова возразил Назаров и, откусив ломтик, стал жевать аппетитно.

— Конечно, — спокойно, не раздражаясь, вроде бы согласился Сомов, — в жизни всего попробовать нельзя. Но стремиться к этому нужно. И от плохого не отказывайся: бог увидит — хорошее пошлет. А насчет необъятного — в самом деле не обнимешь, А объятное можно. На наш век хватит объятного.

— Ну и как, удается?

— А что — довелось. Вкусил фирменной похлебки под названием «жизнь». Однажды даже в женской бане мылся, честное слово.

— В шапке-невидимке? — засмеялся Марат.

— Думаешь, заливаю? — обиделся Сомов. — Просто тогда еще вот таким был, — показал он над полом, — хотя помню все отлично, словно вчера только окружали меня нагии фурии с мочалками в руках. Так, раскричались, пришлось, убираться. — Он распахнул пальто, полез в карман. — Еще по одной?

— Я не буду, — твердо отказал Назаров, понимая, что надо было сделать это сразу, еще до того, как подхватил его приятель под руку и повел к парку и через парк к пивному бару.

Конечно же, уступчивость была не от мягкости характера, не от боязни обидеть Сомова, — в нем, оказывается, жило желание выпить, оставшееся с ночи. Тогда он подавил его, борясь с самим собой и с тем, что томило его, — с глухими стенами, рождающими чувство одиночества, с тревожным отсветом за окном, с тишиной спящего огромного многоэтажного дома, в котором, наверное, он один не мог уснуть. А перед Сомовым не устоял.

Выпитая рюмка настроила на блаженный лад, легко стало, спокойно. Но именно то, что это блаженство, эта легкость и душевное спокойствие были рождены коньяком, вызывало в Марате протест. Он не хотел обмана, самообмана — тем более.

— Надо бы еще по одной, — озабоченно повторил Сомов, продолжая рыться в карманах. — Посошок, как говорится. Да деньги, кажись, все. Вот досада.

— У меня есть, — неожиданно для себя сказал Назаров и протянул десятирублевку. — Только мне не бери, не буду. А сам выпей, раз в охотку.

Взяв деньги, Сомов не сразу поднялся, ему неловко было и он хотел неспешностью, пренебрежением к деньгам сгладить эту неловкость — он и десятку держал на отлете двумя пальцами, словно готов был отшвырнуть хоть сейчас.

— Ты не думай, я не пью, — пояснил он. — То есть по праздникам или если случай. А так не пью. А тут тебя встретил, и Новый год. Старый проводили, новый встретили — год со счетов жизни долой. А? Если вдуматься, чему радуемся? Еще на год ближе к той черте, за которой уже ничего. То есть жизнь будет идти, кто-то радоваться будет, кто-то впервые познает счастье обладания женщиной, кто-то в космос полетит, на другие планеты, а для тебя не будет ничего, совсем ничего. Это как же представить себе? Невозможно.

В нем проглянуло что-то жалкое, страдальческое, совсем не свойственное ему. Это удивило Марата.

— Ты что это Лазаря запел? — спросил он, стараясь понять, что происходит с Кириллом. — Помирать собрался?

Но тот неожиданно преобразился, ответил бодро, с обычной самоуверенной усмешкой:

— Это я-то? Ну, дудки. Мне туда еще рано, я еще не всю свою программу выполнил. Верь — не верь, а я себя тридцатилетним чувствую. — Вот те крест! — шутовски обмахнулся он десятирублевкой и засмеялся. — Так выпьешь со мной?

— Нет. Возьми себе, что хочешь, а мне только бутерброд.

— Ну смотри, неволить не буду, не в моих правилах. Я вообще считаю, что человек все свои решения должен принимать свободно, без постороннего давления. Достаточно того, что обстоятельства над нами довлеют… Подожди, я возьму и продолжим наш разговор.

Они вдвоем сидели в охолодевшем зале. Буфетчица в накинутом поверх белого халата пальто была молода, но хмура, неразговорчива, все время неподвижно смотрела в окно.

— Новый год какой, — подходя к стойке, улыбнулся ей Сомов. — Снег и солнце. Добрая примета.

— Чего вам? — неприветливо спросила она.

— Да мне бы улыбку вашу увидеть — и я счастлив, — кротко и в то же время лукаво и не без скрытого вызова проговорил Сомов.

У нее чуть смягчилось лицо, внезапное любопытство промелькнуло в быстром оценивающем взгляде.

— Сколько? Два по сто?

— Раз по сто, — скучнея, ответил Кирилл. — И два бутерброда.

С чувством неловкости он вернулся к столику.

— Не тридцать, — подмигнул ему Марат.

Сомов скорчил презрительную гримасу:

— Я таких знакомств давно уже не завожу. Просто хотел сделать женщине приятное, а она не отзывается. Так о чем мы? Да, об обстоятельствах. Все бы хорошо, да обстоятельства вдруг складываются не в твою пользу. Благие намерения часто лопаются, как мыльный пузырь. Пшик — и нету. Предполагал, планы строил — и все прахом. Сейчас-то еще куда ни шло, сейчас многое можно осуществить. Севка вон в круиз собрался — Рим, Париж, Афины. И поедет. Ничего особенного. А я вокруг Европы ездил, так с Наташкой чуть до развода не дошло. Севка только ходить стал, Борька уже намечался, а у меня возможность путевку достать. Обиды, слезы. «Эгоист» и все такое. Обошлось, конечно, ни кто не умер, даже в долги не очень влезли.