Год рождения 1921 - [113]

Трибе при этом посмеивался над собой.

— Ну какой я немец, если позволяю в моем собственном доме слушать правду о моей стране? Представляешь, что у меня на душе? Если бы я донес на тебя, я мог бы утешиться хоть тем, что избавил немецкий народ от одного врага.

— Вот и ошибаешься, — улыбнулся Гонзик, — я ровно ничего не имею против твоего народа и против тебя самого. Мой народ не может быть врагом твоего, и мы с тобой друзья. Уж не поэтому ли ты считаешь себя плохим немцем?

Трибе был озадачен.

— Сам не знаю, почему я так изменился. Ведь я был обер-фельдфебелем, сражался в России. Правда, я не одобрял того, что мы там творили…

— Но и не протестовал?

Трибе грустно улыбнулся.

— Хотел бы я знать, кто из нас мог это сделать. Мы не доверяли друг другу. Будь в нашей дивизии хоть тысяча несогласных, все равно не имело никакого смысла идти на расстрел.

— Вот видишь, — прервал его Гонзик, — вы боялись за свою жизнь, за ту самую жизнь, которую доверили своим генералам и фюреру. Возможно, что сейчас уже не время для переворота, не время для него было и в военные годы, когда Германия шла от победы к победе. Но его можно было совершить в тридцатые годы, пока нарождался фашизм. И тогда выступление против него стоило бы жизней, но только ваших, а сейчас за грехи немцев весь мир расплачивается жизнями лучших людей.

— Тогда… — Трибе предался воспоминаниям. — Тогда в Германии были голод и нужда. Приход Гитлера к власти сулил конец безработицы…

— Лишь на время! Проиграв войну, вы не избавитесь от безработицы, если только не наведете у себя порядка, не отнимете у Круппов, Тиссенов и Клокнеров их богатства, не передадите их народу. Кстати говоря, одна из причин всякой войны — это стремление надеть на безработных военные мундиры, накормить их из казенного котла, а потом с их помощью умножать доходы тех, кто прикрывается фразами о патриотизме, справедливости, возмездии, праве.

Трибе задумчиво курил трубку.

— Может быть, и так, — устало согласился он. — Но когда же простые люди узнают правду?

— Узнают, когда захотят этого, — строго сказал Гонзик. — А ты не хочешь. У тебя одна рука, и ты, видно, считаешь, что можно опустить ее и ждать, что будут делать те, у кого обе руки целы. А самому оставаться в тени. Ты знаешь, что в Германии неладно, но тебе достаточно, что у тебя над головой есть крыша; ты благодарен судьбе за то, что у тебя уцелела хоть одна рука. С такими немцами, как ты, через несколько лет, новый Гитлер сможет начать новые авантюры. Вы будете несогласны, но не станете протестовать, а только порадуетесь, что цел ваш дом. Для вас крыша над головой — это все. Безопасность, удобства, доход — только это вам и важно, все остальное вас не касается. А если разрушат вашу крышу, вы все-таки будете довольны, что уцелели сами. Так или нет?

У Трибе погасла трубка.

— Трудно сказать, — виновато сказал он. — Может быть, ты и прав. Но разве можно помешать человеку заботиться прежде всего о себе.

— Если это так, — усмехнулся Гонзик, — почему же тебе отрезали руку? Почему ты не подстережешь того, кто погнал тебя на эту бойню, и не отомстишь ему?

— Не лови меня на слове, — уклонился Трибе.

— Я тебя не ловлю, а вот вы хотите словами отгородиться от ответственности.

— Будь я одиноким, — недовольно вырвалось у Трибе. — Но ведь у меня семья, жена и дети.

— Разве только у тебя?

— У меня ее не было, — печально продолжал Трибе, — пока я был на войне. Семьи нет у тех, кто дерется на фронте. Я семью оставил дома. В военное время семьи распадаются, вы, чехи, это тоже хорошо знаете. Разве ты не нашел себе девушку у нас? — обратился он к Гонзику.

Гонзик с минуту пристально смотрел ему в глаза.

— Да, нашел, — тихо сказал он. — Но не такую, как ты думаешь. Я нашел ее на всю жизнь.

Трибе не понял.

— Наши женщины забыли о гордости, — сказал он строго. — Война их совсем испортила. Им все равно — француз, чех или немец. Живут сегодняшним днем.

— И перестали соблюдать высший закон расы, — насмешливо подхватил Гонзик. — Это ты имел в виду?

Трибе покраснел и в смущении закусил мундштук трубки.

— Вот видишь, — сказал Гонзик, поднявшись, — нацизм засел в вас так глубоко, что вы живете им, мыслите по его догмам, сами того не замечая. Целое поколение понадобится вам, чтобы избавиться от этого яда. Да и то, если только вы захотите.

Обстановка в переполненной чехами школе накалилась уже настолько, что капитан Кизер созвал совещание командиров рот, чтобы, как он выразился, наметить новые меры против отдельных смутьянов.

Обер-лейтенант фон Кох позволил себе заметить, что дело уже не в отдельных нарушителях — недисциплинированность стала массовым явлением. Капитан был уязвлен этими словами и заявил, что в его пятой роте имеют место только отдельные случаи; он повторил при этом свое суждение об ошибке командования батальона: мол, совершенно напрасно полковник поместил все три роты в одном здании.

Обер-лейтенант Штейниц, явившийся на совещание сильно навеселе, потребовал решительных мер, которые, по его мнению, заключались в том, чтобы в каждой роте хотя бы один раз для острастки пустить в ход оружие. Это будет эффективней, чем дурацкие совещания, которые ничего не дают.