Год любви - [72]

Нет, что ты, ma tante, сказал я, об этом не может быть и речи, я давно уже научился быть осторожным, большое тебе спасибо, я ценю твою щедрость, и поверь мне: эта машина послужит нам обоим. Но тетя стояла передо мной, держа в руках конверт, потом сказала: спрячь его, малыш, спрячь в нагрудном кармане, и она расстегнула на мне пальто и пиджак, чтобы убедиться, что такой карман есть. Однако время поджимало, я сунул конверт в нагрудный карман и уже собирался на глазах своей задумавшейся о чем-то тети застегнуть пуговицы пиджака и пальто. Но она вдруг сказала: нет, так дело не пойдет, у тебя вытащат деньги, в толкучке на вокзале или во сне, в поезде, карманные воришки нюхом чуют, где лежат деньги, нет, давай-ка их сюда. Она снимает с меня пальто и пиджак, идет с пиджаком в руках в соседнюю комнату, свою спальню, и когда я, уже теряя терпение, заглядываю туда, то вижу, как она орудует иголкой и ниткой, зашивая нагрудный карман с деньгами.

Вот так, малыш, говорит она, мы нашли решение, теперь все как надо, voila.

Она довольна и улыбается своей немного печальной меланхолической улыбкой, я целую ее в щеки, в благодарность за подарок и на прощанье, нет, говорит она, я пойду с тобой на вокзал, я лишь тогда успокоюсь, когда посажу тебя в вагон и увижу, как отходит поезд. Пошли.

Нет, моя тетя не подарила бы мне свою квартиру, ей было бы неприятно видеть, как все ее имущество переходит в мое распоряжение. Я вижу свою тетю, она стоит передо мной, когда я вожусь с замками, и, кроме того, я вижу еще и маленькую горбатую фройляйн Мурц в длинном, до пят, пальто, в позиции лыжника, приготовившегося к спуску, вижу, как она дергает за дверную ручку, отворачивается, делает вид, что собирается уходить, но вдруг снова поворачивается к двери, чтобы проверить, хорошо ли она заперта.

Теперь я легок, как голубиное перышко, говорил я себе иногда, только-только перебравшись в Париж, сидя в своей комнате-пенале; и острый, как стилет, добавлял я. Легкость заключалась в том, что я был свободен, как птица, мои связи здесь равнялись нулю; я мог отдаться ходу событий, у меня здесь еще не было прошлого, но было ли будущее? Я всего лишь был к нему готов.

А что до остроты, то это как раз то, чем я надеялся стать с помощью этого города. Я надеялся, что он меня отшлифует, отшлифует до блеска, по своему усмотрению, все равно, для жизни или для смерти, отшлифует как камешек, как гальку. Я возьму этот камешек, мое подобие, в рот и начну говорить. Я буду говорить, прервав легкое, как галька, молчание.

Когда говорил это себе — а я и впрямь привык говорить сам с собой, что в общем-то неизбежно, если ты по-настоящему одинок, — когда я вот так разговаривал сам с собой, то казался себе чем-то бесчувственным, то есть не поддающимся эмоциям, чем-то, как мне хотелось надеяться, настоящим. И происходило это не из жалости к самому себе, а, наоборот, из гордости, словно я уже достиг чего-то, к чему давно стремился: стал перышком, легчайшим летающим объектом, добычей малейшего движения воздуха. Но ствол, ствол пера должен быть острым, как стилет.

Я ощупывал кости своего черепа, щипал себя за руку, смотрел, не отрываясь, на старика-голубятника, косился на клочок неба над колодцем двора, я говорил себе: вот — это я, это моя комната-пенал, здесь мое место. Здесь я останусь. Я был здесь всего лишь самим собой, что бы это ни значило. Я был счастлив, счастлив в своем убожестве, в своем абсолютном парижском одиночестве. И я был свободен. Настолько свободен, что мог заглядывать в места, подобные заведению мадам Жюли, и сейчас я спрашиваю себя, как вообще мне удалось раздобыть этот адрес. Мне кажется, адрес дала мне Бриза, одна бразильанка, с которой я давно уже познакомился в каком-то баре и которая на свой лад хранила мне верность.

Бриза была девушкой по вызову, которая меняла места своего пребывания и деятельности; одним из таких мест был Париж. Однажды она позвонила мне, такие звонки, как я заметил позднее, были частью ее деловой практики. В разных городах и на разных континентах у нее была своя постоянная клиентура и, соответственно, телефонные номера, которые она заносила в крохотную записную книжку и всегда держала при себе; когда она приезжала в Париж, Нью-Йорк, Цюрих или Рио-де- Жанейро, она звонила, уж не знаю, по какому принципу, по нескольким номерам, чтобы сообщить, что она здесь и готова к услугам. Она не выходила на панель, не бывала в клубах или барах, во всяком случае, в поисках клиентов, она работала на строго приватной и дискретной основе, у себя дома. В Париже у нее была маленькая квартирка в 15-м округе, на улице, носившей имя какого-то генерала, в этой квартире побывал и я, причем в день, когда Бриза была не одна, а в компании с очень темнокожей, немногословной, производившей какое-то странное впечатление подругой, имя которой я уже не могу припомнить; должно быть, подруга явилась к ней без предупреждения. Мы поужинали в ресторане и вернулись втроем в квартиру Бризы. Квартира была на седьмом этаже и состояла из комнаты, кухни, ванной и туалета. Меня уложили в большую кровать, Бриза сама сняла с меня ботинки, подложила под голову подушку, словно любимому, уставшему после работы супругу, я лежал, держа в руке стакан с виски, и с удовольствием, смотрел по телевизору ночную передачу, а в это время обе девушки плескались в ванной. Потом я лежал между ними в кровати, я остался скорее по инерции, из желания продлить ленивое времяпрепровождение. Бриза шепотом спросила, хочу ли я, я ответил, что да, хочу, отдавая себе отчет в том, что темнокожая подруга не спит, Бриза полезла рукой, под одеяло, чтобы проверить степень моей готовности, мы слились друг с другом, справа я все время чувствовал чужое тело, но не испытывал при этом никакого смущения, мне было хорошо и уютно, как ребенку в кровати кузин на каникулах, меня переполняла чудесная невинность и безмерная любовь к людям, когда мы трое, отличавшиеся друг от друга телами и цветом кожи, лежали в этой чужой комнате на седьмом этаже, на улице, носившей имя прославленного генерала, казалось, мы преломляем хлеб и находим общий язык, словно случайно объединившиеся под брезентом фургона люди, я был в гостях у другой части света, и при этом из головы у меня не выходила фраза МЫ ПОДНИМАЛИСЬ ВВЕРХ ПО РЕКЕ, И У НАС НЕ БЫЛО С СОБОЙ ЕДЫ, я нигде ее не вычитал и не знал, что она означает, но она мне нравилась.