Год кометы - [4]

Тут же я вспомнил, что несколько раз видел, как бабушка сидит за столом, а книга лежит перед ней. Но так ловко бабушка замаскировала эти моменты, сделав их случайными, пустяшными, как бы промежуточными между двумя занятиями, скажем, чтением и штопкой, что я был надежно обманут этой маскировкой.

Я снял книгу с полки; названия не было и на обложке. Тяжелая, больше похожая на амбарную тетрадь, книга неожиданно раскрылась, обнажив лаковую белизну пустых страниц.

Но мог ли я догадаться, что это просто типографский макет какого-то важного издания? Нет. Подсказка нашлась сама собой: истории о революционерах, писавших из тюрьмы послания молоком или невидимыми чернилами. Текст в книге есть, его нужно только проявить! Ведь зачем-то хранила бабушка этот бессловесный том, поставила его на полке неприметным для других и приметным для себя, чтобы, может быть, он о чем-то напоминал ей, всегда был перед глазами!

Я восхитился изяществом, с которым у всех на виду была спрятана книга; перелистывал пустые листы, и от возбуждения, от предвкушения мне стали мерещиться выцветшие буквы. Они сцеплялись в слова, слова — в строки, строки рядами заполняли страницы; книга призрачно мерцала, возникали несходные почерки, разные шрифты, картинки, фотографии, сноски — все неразличимое, гибнущее, ускользающее. То была книга книг, ковчег небывших текстов, написанных по правилам грамматики и орфографии разных эпох; тексты теснились, перетекали один в другой, пропадали.

Я обернулся — за спиной у меня была стена фотографий, стена молчащих лиц, и мне показалось, что я чувствую тончайшую связь между лицами и почерками, фантомными обрывками текста. Мое ли желание породило ее, моя ли догадка, или все это было бредом наяву, я не понимал. Но осознал: однажды в этой книге проступят настоящие буквы. И от меня тоже зависит, возникнут ли на белых страницах строки; зависит от того, как я буду жить, что искать, во что верить. Это будет подлинник, материально существующая истина, ответ на все мои вопросы; награда за преданность самому себе.

Так жизнь моя, не теряя обычного течения, приобрела измерение ожидания, предуготавливающего дух к обетованной встрече. Я спрятал знание о таинственной книге без букв глубоко в себе, словно понимая, что вера в ее особые свойства не должна часто испытываться проверкой, сомнениями, она хрупка; но не оставил усилий.

Можно даже сказать, что у меня возникло две жизни. В одной, внешней, я был сыном, внуком, учеником, октябренком, товарищем своих сверстников, данником возраста. В другой, наедине с собой, я был никем, отдыхал в благословенной анонимности, словно все в мире — узнаны, определены, приписаны, а я лишний, дополнительный, непредусмотренный, ничей сын и ничей внук; меня даже страшило то, как быстро я перехожу в это состояние, с какой силой чувствую свою отдельность.

Оставаясь в одиночестве, я превращался в жадное, неразборчиво познающее существо. Голод интересов и желаний, тяга к высоте впечатлений, к ощущению значительности существования, подстегиваемые скудостью окружающей жизни, придавали моим поискам нечто рьяно дикарское.

Я снова рыскал по квартире, открывал наугад взрослые книги, мародерствовал в словарях, присваивая таинственно звучащие термины и понятия, грабил альбомы по искусству, запоминая, схватывая памятью полотна — без представления о сюжете, о смысле, как кочевник, набивающий седельные сумы добычей, кажущейся ему ценной; тем, что, может быть, изменит его в будущем. Мне был отпущен совсем малый промежуток, чтобы успеть сколотить, собрать себя из этих единственно доступных материалов, а не успеешь — не успеешь уже никогда.

Среди домашних вещей я искал те, что выводили за черту обыденного, раздвигали пределы текущей истории, географии и судьбы. Бронзовая ступка, старинный микроскоп, горный компас, золингеновская опасная бритва в замшевом чехле, сапожная колодка, серебряная чайная ложечка, кожаный потертый портсигар, дореволюционные карманные часы с перекрещенными пушками на крышке, ржавый секач для капусты, толстостенные аптекарские пузырьки зеленого стекла с непонятными клеймами, кованый четырехгранный гвоздь — их было исчезающе мало, они вели жизнь приживалов, безделушек, сувениров, никчемной мелочи, но я, наоборот, чувствовал их старшинство, их наставничество: в первой, самой доступной ребенку форме они толковали мне о времени, о том, что есть подлинное, настоящее, как его отличать.

На даче было одно место, которое передавали друг другу по наследству поколения мальчишек. На высоком песчаном обрыве Москвы-реки стояла церковь; кирпич ее стен и ограды был изъеден осклизлыми туманами, поднимающимися от воды, зимней едкой изморозью, усеивающей злыми колкими кристалликами кирпичные поры.

По окружью подкупольной башенки росли кусты, а сам купол, некогда сделанный из редчайшей смальты, из запрессованного в стекло сусального золота, был взорван в августе сорок первого, чтобы по нему не могли ориентироваться пилоты летящих на Москву немецких бомбардировщиков. Поэтому в небе над церковью мерцала воображаемая черная тень с крестами на крыльях, потерявшая ориентир, а обрыв, на котором стояла церковь, откуда, по сельским преданиям, бросилась в рекут несчастливо любившая девушка, — обрыв был грозен, и вода в реке напряжена, как перед порогом.