— А какого он цвета? Из чего он? Как выглядит?
— Он золотистый, шелковый, продолговатый, к каждому слову добавляется его отголосок, как тень удлиняет все предметы, когда взойдет солнце.
А иной раз Паулос прятался, она нигде не могла его отыскать. Мария знала, что он где-то здесь, рядом, но не могла обнаружить где. Тогда она оставляла чашку с молоком на его столе, отодвинув книги, бумаги и карандаши. Паулос не раз говорил ей, что искать его не надо, он в эту минуту бродит по другим странам, далеко-далеко, за горами, за морями. Он утверждал, что один город пахнет апельсинами, другой — грудными детьми, третий — утопает в зелени. Есть страны, где вершатся страшные преступления, и такие, где на залитых солнцем площадях звучит, не умолкая, музыка. А некоторые города запомнились ему в образе женщины, которая, высунувшись из окна или выйдя в сад, кормит голубей. В каких-то странах есть великие герои, искатели тайных кладов, беглецы с темным прошлым, согбенные под тяжестью сокрытых от мира злодеяний. Видел он и коварные убийства, и свадьбы счастливых влюбленных. Возвращался из этих странствий всегда охрипшим или простуженным, показывал Марии редкостные кольца, вышитые платки, голубых бабочек.
— Паулос!
Двери на верхней площадке лестницы захлопывались, и Мария понимала, что теперь ее зов возвращается к ней обратно, цепляясь за перила, чтобы не упасть и не разбиться, потому что Паулоса нет и некому принять ее слова, намотать их на пальцы, словно завитки ее длинных золотистых волос. Никогда он не уходил так далеко! Двери захлопывались сами по себе. Свет замигал, вспыхнул ярко на мгновение и погас. Мария поставила чашку с молоком на третью ступеньку и ушла, не осмелилась подняться наверх, утешая себя словами, сказанными когда-то Паулосом, а он их почерпнул из своих снов, снов о путешествиях и всевозможных приключениях. К ночи на город налетел холодный ветер. Мария зажгла свечу и села у окна. Исчезли соседние дома и на улице Ткачей, и напротив сада Декана, и на площади Обезглавленного. Темный сад тянулся ветвями к окну. Горестный взгляд Марии отбрасывал ветви назад, и тогда открывался просвет с большим прудом посередине, по глади которого медленно плыла полная луна. По берегу пруда проходили львы, в воде отражались красные вспышки их глаз, ухала сова, издалека доносился лай собак. Проехали трое конных. Когда смолк цокот конских копыт но булыжной мостовой, откуда-то донеслась музыка, печальная мелодия прощальной песни, зазвенели серебряные бокалы в буфете.
— Люди возвращаются из любой страны.
— Из любой?
— Из любой, в том числе из той, откуда, если верить людям, никто еще не вернулся.
Голос Паулоса смешивается с ароматом айвы, сохнущей на деревянном Подносе возле окна. Но самого его нет. Все на свете дороги — это нити, любую из них Мария может потянуть, завязать в узел или смотать в клубок. И только одна из этих нитей, теплая, как губы ребенка, приведет Паулоса домой из его необычных странствий. Опутанный этой нитью по рукам и ногам, он войдет и улыбнется Марии:
— Ты знаешь, Мария, я заблудился в лабиринте, он — по левую руку, если плыть в Сирию морем. Тогда я обмотал свою дорогу вокруг пояса и так шел через все повороты и завороты впотьмах, хорошо, что ты догадалась потянуть именно за эту нить, только благодаря тебе я и смог вернуться, иначе проплутал бы тысячу лет, а то и больше. В центре лабиринта есть город, а в центре города — колодец глубиной три вары, и в нем живет сирена. Если бросить в воду золотую монету, вода уходит в землю, и сирена остается на песчаном дне. Она называет тебя по имени, хоть ты ей не представлялся, и просит подарить что-нибудь. Я бросил ей яблоко. Она сказала мне на тамошнем языке, в котором «любить» и «ждать»— одно и то же слово, что будет ждать меня в полночь. Тут пришел мавр с тачкой, собрал и увез кости влюбленных, побывавших там до меня. Но как раз в эту минуту ты потянула за нить-дорогу, что была у меня вместо пояса, будто взяла за руку и повела, как в танце на балу. Я облегченно вздохнул, когда увидел, что среди костей бывших влюбленных моих костей нет.
— А ты бы их узнал?
Нет, пожалуй, никто на свете не узнáет своих костей. Мария уснула, убаюканная запахом айвы и голосом Паулоса, и то, и другое поддерживало ее дух, сливаясь в нерасторжимое единство.
На третью ступеньку взобрались две крысы, привлеченные запахом молока. Стали на задние лапки и принялись лакать, опуская острые язычки в молоко. Двери продолжали сами по себе захлопываться одна за другой, тысяча четвертая после тысяча третьей и перед тысяча пятой. Пауки деловито ткали прочную паутину, оплетали ею наглухо закрытые двери. Мухи — зеленые, синие и с продолговатым черно-желтым полосатым брюшком — вились в воздухе, ждали, когда же пауки закончат свою работу. Лес понемногу исчезал, дома возвращались на свои места по обе стороны улицы и вокруг площади. От леса остались лишь раньше времени увядшие листья, ветер гонял их с места на место. Время от времени вспыхивал огонь маяка, освещая кирпичи башни, почерневшие от дыма, который подымался из труб по соседству.
