Год испытаний - [2]

Когда на меня вновь обрушились горе и страдание, я этому не удивилась. В ту ужасную ночь я открыла дверь и стояла с ребенком на руках, глядя на переминавшихся с ноги на ногу шахтеров: коптящие факелы бросали отсветы на их потные черные лица. Они наконец вытолкнули вперед самого высокого. Я опустила голову, чтобы не смотреть ему в глаза. Помню, что на его башмаке было раздавленное гнилое яблоко.

Они рыли землю четыре дня, чтобы достать тело Сэма, и отнесли его сразу к могильщику, а не домой. Они пытались меня остановить, но я их не слушала. Я должна была сделать для него то последнее, что могла, и жена пастора это прекрасно понимала. «Скажи им, чтобы ей разрешили пойти к нему», — сказала Элинор Момпелльон мужу своим нежным голосом. Как только она заговорила, вопрос уже был решен. Майкл Момпелльон кивнул в знак согласия, и мужчины расступились передо мной.

Я выполнила свой долг, обмыв останки мужа. Это случилось два года назад. С тех пор мне пришлось много раз исполнять этот печальный обряд. Но Сэм был первым. Я вымыла его душистым мылом, запах которого так ему нравился. Он говорил, что оно пахнет детьми. Мой бедный, глупенький Сэм! Не мог понять, что это дети пахнут мылом, с которым я купала их каждый вечер. Я варила его из цветков вереска. А мыло, которое я делала для Сэма, состояло в основном из песка и щелока, чтобы можно было отмыть въевшуюся в кожу грязь. Он любил зарыться лицом в волосы сыновей и вдыхать их приятный, свежий запах. А на рассвете он снова спускался под землю и выбирался оттуда только на закате. Жизнь во тьме. И смерть настигла его там же.

И вот теперь муж Элинор, Майкл Момпелльон, тоже сидит целыми днями во тьме, плотно закрыв ставни. А я пытаюсь хоть что-то для него сделать — ради нее. Я постоянно повторяю себе это. Почему бы еще мне так стараться?

Когда я вхожу в свой дом вечером, после работы, меня словно пеленой окутывает тишина. В этот момент я чувствую себя особенно одинокой. Иногда желание услышать живой человеческий голос становится невыносимым, и я, как безумная, начинаю вслух разговаривать сама с собой. Мне это очень не нравится, я боюсь, что грань, отделяющая меня от безумия, тонка, как паутинка, а что бывает, когда чья-то душа переносится в это мрачное царство, я очень хорошо себе представляю.

Зажигаю огарок свечи и читаю до тех пор, пока он совсем не догорит. Миссис Момпелльон разрешала мне брать оплывшие свечи из их дома, и у меня пока есть запас. Я читаю и забываю о себе, растворяюсь в мыслях других, и это помогает мне забыться. Книги я тоже беру из дома пастора, так как миссис Момпелльон разрешила мне пользоваться их библиотекой. Я очень плохо сплю, в полудреме все тяну руки к детям, хочу коснуться их теплых тел, но на кровати рядом со мной — никого, и я просыпаюсь.

Наступает утро, заполненное птичьим гамом, кудахтаньем кур и надеждой на лучшее, которую несет с собой каждый новый рассвет — по утрам мне немного легче. У меня теперь есть корова, которую мы не могли завести, когда Джеми и Тому было бы так полезно попить молока. Я нашла ее прошлой зимой посреди дороги и загнала в пустой дом соседей. Я устроила там для нее хлев и откармливала ее соседским овсом — ведь мертвым он больше не нужен. Она легко отелилась. Теленочек подрос, стал гладким, и его мать смотрит на меня добрыми, терпеливыми глазами. Молоко я отношу в дом священника, делаю из него простоквашу или сметану или сбиваю сливки, чтобы подать с ежевикой, — в общем, делаю все, чтобы пробудить у мистера Момпелльона аппетит.

С ведром в руке я выхожу из дома. Утром я чувствую себя в силах поздороваться с любым, кто повстречается мне на пути. Наша деревня расположена на крутом склоне горы Уайт-Пик. Улицы расходятся на запад и на восток от церкви. От главной дороги, которая теперь заросла травой, тянутся тропинки — на мельницу, в поместье Бредфорд-Холл, к большим фермам и бедным жилищам на отшибе. За домами по обе стороны дороги лежат поля и пастбища, но они кончаются там, где в небо вздымается вершина, или у крутого оврага.

Я уже подходила к воротам дома пастора и была совсем не готова к встрече с женщиной, которую мне меньше всего на свете хотелось бы видеть. Я зашла в ворота и стала закрывать их на засов, как вдруг сзади послышался какой-то шорох. Я резко обернулась, расплескав при этом молоко. Элизабет Бредфорд скорчила гримасу: капля попала на ее шелковое платье. «Растяпа», — прошипела она. Я не видела ее больше года, но она осталась все такой же: с неизменной кислой миной на лице, избалованная донельзя.

— Где Момпелльон? — спросила она. — Я стучу в эту дверь чуть ли не четверть часа. Не мог же он уйти куда-то в такую рань?

Я проговорила предельно вежливо, елейным голосом:

— Мисс Бредфорд, какой сюрприз, какая нежданная честь снова видеть вас в нашей деревне! Вы так поспешно и так давно нас покинули, что мы уже и не чаяли снова вас увидеть.

Элизабет Бредфорд настолько любила себя, что услышала только слова, а не тон, каким они были сказаны.

— Да, я понимаю, — кивнула она. — Мои родители, конечно, осознавали, что вам будет без нас тяжело. Но они всегда очень серьезно относились к своим обязательствам. Именно это обостренное чувство долга и заставило их уехать, чтобы сохранить здоровье всем членам семьи, ведь мы должны и впредь выполнять наши обязанности. Момпелльон должен был зачитать письмо отца пастве.