Год, Год, Год… - [57]

Уже много народу толклось возле них. И все спрашивали, все настойчивее спрашивали, кто такой, что играет, почему не передохнет, столько много играет.

— Не играет, сынок, — сказала старуха, — плачет.

Поезд укачал всех. В окнах мелькали иногда и, мелькнув, исчезали быстро далекие огни. И снова тянулась однообразная черная лента ночи за окном.

На темных, без света, промежуточных станциях поезд останавливался неожиданно и, постояв среди тишины ночной положенное время, снова трогался в путь, укачивая и убаюкивая пассажиров своих — спящих и неспящих. А старик вздыхал в дудук, всю ночь плакал так, один.

— Зеркало твое не играет больше, мама?

Стефан стоял посреди комнаты. Мать, спиной к нему, той же черной гребенкой расчесывала перед зеркалом волосы. Сын вначале не понял, почему мать растерялась, когда он вошел в комнату. Ну, поседели волосы, не прежние черные, ну и что?

Стефан подошел, покрутил завод — годами молчавший механизм заработал, заходили медные и бронзовые колесики, послышался наивный мотив: та-ла-лам. Мать с сыном переглянулись с улыбкой, словно сами вот с годами стали мудрыми, повзрослели, а этот дурачок как был, так и остался — с детским своим голосом.

Не одна мать постарела, у Стефана на висках тоже обозначилась седина, а лицо вроде шире стало, покрупнело как-то, лоб перерезали морщины. Старые жестяные часы, не останавливаясь, мелко дробили время — на се-кун-ды, на се-кун-ды, на се-кун-ды… Менялась жизнь, менялся мир, с каждой секундой старела мать, вселенная вся старела с каждой секундой. С каждой секундой старела жизнь, обновляясь.

Сын Аристо в четвертый класс уже ходил. Смышленый черноволосый черноглазый мальчик. Стефан понял, глядя на этого мальчика, как много потерял он, но об этом лучше было не думать.

— Точными науками интересуется, уже совершенно определился, — сказал отец. — Вполне самостоятельный гражданин. Микаэл, — позвал отец. — Ну-ка принеси последнюю свою модель.

— Не принесу, — раздалось из соседней комнаты.

Стефан понял, что отцу хочется похвастаться сыном, погордиться немножко. И увидел, что сыну не понравилось это, а может, повторяясь часто, наскучило уже, кто знает. И в его глазах сын вознесся над отцом. Но матери тоже захотелось поразить гостя:

— Микаэл, детка, завтра у тебя сольфеджио, ты забыл?

Сын усмехнулся:

— Сольфеджио сегодня было. — И вознесся над матерью.

Сероб работал в мастерской по ремонту радиоприемников. Какие-то темные личности приносили снятые со старых самолетов радиодетали. Сероб разбирал их, собирал снова, обшивал фанерным корпусом и продавал. «На коротких волнах работает, в продаже таких нет, — объяснял Сероб покупателю. — Америку можешь слушать». И складывал в стопку красные тридцатирублевки.

От него Стефан узнал, что жена Андруша Гоар пошла учиться. От мужа никаких вестей не было.

— Одна живет? — спросил Стефан.

— Нет, почему? Родителей Андруша содержит, умница!

— Почему так говоришь? Родители мужа ведь.

— Какого мужа?! Мужа нет!

— Л может, есть? Ничего не значит, что писем не пишет. Ты женись, забудь про нее, — посоветовал Стефан, вспомнив все.

— Подходящей девушки нет, — после долгого молчания вяло сказал Сероб и вдруг взорвался: — Ну кого, кого она ждет! Когда он вернется еще… Восемь лет как нет… Поговори с ней, будь другом, объясни ей все… Со мной она говорить не хочет…

— С ума сошел, — рассердился Стефан.

Глаза Сероба сузились. С ненавистью посмотрел на Стефана. Выругался, наверное, мысленно.

А вечером после работы Сероб зашагал к продовольственному магазину и, когда показалась Гоар с корзиной в руках, вошел в магазин следом за ней.

— Что покупаешь? — спросил вкрадчиво, ласково.

Ответа не последовало. И когда Гоар протянула руку, чтобы взять у продавца килограмм самой дешевой колбасы, завернутой в грубую бумагу, Сероб сказал ей:

— Я такую для своей собаки покупаю.

Ответа не последовало. Гоар уже не было в магазине, а он рвал на себе волосы и корчился, как от сильной боли, и удивленный продавец смотрел и думал, что перед ним сумасшедший, должно быть, или же контуженный.

Новых друзей Стефан еще не завел. В больнице, где он до войны работал, были у него два друга, славные ребята, но они не вернулись с войны. А родственников он своих не любил. Родственники приходили, садились, говорить было не о чем. Но родственники не терялись. Советы ему давали, добра желали. Говорили, что жить не умеет, почему так поступает, а не этак, примеры приводили, на общего знакомого указывали — в кладовщики пошел, теперь в Арабкире трехэтажный особняк строит, деревья уже посадил фруктовые, огород развел. «А у тебя что есть?» Еще про кого-то рассказывали, кто на торговле нажился. Он смеялся, родственники осуждающе головой качали: «Смеешься, не понимаешь еще, не разбираешься в жизни совсем».

Раньше мать разговорам таким значения не придавала, но эти пять лет изменили и ее. Теперь она с вниманием слушала родичей, переводила укоризненный взгляд на сына и этим донимала его вконец. Через две недели после возвращения Стефана они повздорили. Из-за какой-то мелочи поругались недостойной. Через два дня то же самое. «С ней нельзя жить», — неожиданно для себя подумал Стефан, увидев, что второй час уже кружит по улицам, не желая идти домой. А наутро, проснувшись с чувством раскаяния, пошел мириться с матерью. В маленькой кухне с вечно чадящей керосинкой мать, склонив голову, готовила завтрак.