Год, Год, Год… - [53]

— Как чужие люди прощаемся, — огорчился Стефан, — неужели нельзя иначе, по-другому, как-нибудь?

— Не говорите ничего, Степан Артемович, — сказала Валя, — какое это сейчас имеет значение? Слышите, как играет оркестр, и почему они всегда так разбередят, разбередят душу… Вы замечали, Степан Артемович, военная музыка всегда ну прямо сердце тебе все переворачивает… Степан Артемович…

Стефан улыбнулся, повернул к ней лицо.

— Ну?

— Степан Артемович, простите меня, ладно?

— Да что ты, Валя, что ты… За что прощать?

Валя пожала плечами.

— За все.

— Послушай, — сказал ей Стефан, — не знаю почему, но, когда я расстаюсь с людьми, я больше их никогда не встречаю.

Валя высвободила руку.

— Есть такие люди, верно. А вы знаете, что делайте, — вы не отпускайте. Кого полюбите, держите крепче и не отпускайте от себя никуда. Не расставайтесь, Степан Артемович… — Валя пошла к теплушкам. — Кто ушел, тот не вернется никогда, Степан Артемович, жизнь такая, слышите?… — Состав дернулся, Валя побежала. — Слышите?… Кто уше-о-ол, не вер-нет-ся-а-а…

— Но почему, почему? — расстроившись, как ребенок, Стефан побежал за вагоном.

— Не отпускайте больше никого, Степан Артемович… — Валя сдернула пилотку с головы и прыгнула на ходу. — Прощайте, Степан Артемови-и-ич…

Степан стоял, руки в карманах. Играл духовой оркестр по какому-то случаю.

Когда Гургена провожали на войну, он шел впереди толпы провожающих с маленьким Артушем на руках. Жена его, Антик, и отец, Васил, шли позади, отстав на несколько шагов и не отрывая от его спины взгляда. Те, кто уходил на войну, снимали с себя шапки — родителям отдавали. Гурген свою шапку надел Артушу на голову.

— Эй, Артуш, понимаешь что-нибудь?

Артуш с отцовской шапкой на голове кивнул. Совсем еще несмышленыш был, маленький, кивал, ничего не понимая.

— Знаешь, куда отец твой уходит? — И опять ребенок в большой отцовской шапке закивал головой.

Отец крепко расцеловал сына в смуглые потрескавшиеся щеки и шепнул:

— С мамой будешь спать, пока я не вернусь, прижмешься к спине, тепло-о-о…

И опять ребенок кивал отцу — да. Все, что тот ни скажет, — да.

Девочка была вылитая мать. Стояла рядом, держала за руку отца, прислонившись головой к матери, в длинном, сшитом на вырост платье, на ногах красные носки. Другая девочка, совсем маленькая, пяти месяцев от роду, осталась дома, в люльке, подвешенной к двум балкам. Гурген, перед тем как выйти из дому, в последний раз наклонился над ней, посмотрел на спящее лицо дочери, качнул люльку и вышел из дому.

Возвращались домой вчетвером, в молчании, не проронив ни слова. Издали еще они услышали крик маленькой. Войдя во двор, увидели вывалившуюся наполовину девочку, вот-вот упадет, разобьется… Но ни мать, ни дед не побежали, не подхватили… В соседнем дворе плакал и размазывал грязь по лицу соседский ребенок, тоже без пригляда оставшийся.

Письма Гургена читали и складывали в стопку. Старшего сына Васила, Аракела, убили зимой. Четверо Аракеловых детей и трое Гургеновых — все это легло на плечи Васила. Захотел он было объединить всех, все ж легче было бы, — невестки не поладили. У Гургена две коровы было. Одну Антик привела с собой из отцовского дома. По решению Васила отдали ее Аракеловой вдове для детей. Антик не возражала, но на следующее лето потребовала теленка себе. Теленка старшая невестка не отдала, и опять вспыхнула вражда. Старшая невестка теленка продала — хлеба купила. Антик, собрав вокруг себя детей, зло заплакала. Следующей весной опять корова, отданная Аракелам, отелилась, ихняя — нет. Антик снова собрала детей — заплакала. Попросила у старшей невестки хотя бы этого теленка, та не дала. Та и этого теленка продала, на вырученные деньги пшеницы купила, пшеницу на пшено обменяла, пшено в бочку насыпала, законопатила и спрятала — на зиму запас.

Но следующей весной получилось, как и должно было получиться. Корова, что у Антик осталась, родила крепкого черного теленка, а та, что у Аракелов была, не родила. Через неделю Васил сказал младшей невестке: «Пошли этим мацуна миску, голодные сидят…» Еще через неделю повторил: «Миску мацуна, говорю…»

Но потом понял, что не пошлет им Антик ничего. И рассудил, что она права, те заслужили… А еще через неделю корова Антик вернулась из стада поздно, пустая, без молока. Через два дня — то же самое. Пустая, позже всех. Подозрение пало на пастуха. Тот молча показал палкой на низкую кровлю, повернулся и пошел, считая ниже достоинства вести подобные разговоры. И снова вспыхнула война между двумя невестками Васила… Дело дошло до сельсовета. «Это ты доишь по вечерам Антикову корову, признавайся?» — спросил председатель сельсовета. «Чтоб мои дети умерли, если я такое хоть раз сделала», — отвечала старшая невестка. Артуш теперь каждый вечер шел встречать стадо. За час приходил на пастбище и вместе с пастухом возвращался. Вечером в подойнике снова пенилось чудесное белое молоко, а черный теленок, привязанный к передним ногам родительницы, печальными телячьими глазами обозревал ее вымя и тянулся, чтобы достать его губами. Дети Антик, покатываясь со смеху, показывали в это время пальцем друг на дружку, на белые от молока усы. И все-таки Антик не выдержала. То молоко пошлет для Аракеловых детей, то сыворотку. И масло когда делала, долю им отводила. И, налив в подойник сыворотки до краев, отправляла им домой. Вечером видела со своего двора, как у Аракелов во дворе задымил очаг и как на этот очаг водрузился котел с такой же, как у них похлебкой — танапуром.