Год французов - [248]

— Многое можно сделать, — уверил я его, — ведь людям в Мейо не слаще, чем где-либо.

Мне бы порадоваться его планам, возгореться бы надеждой, ан нет. Слова его лишь озадачили и насторожили, а кроткий, но непроницаемый взор его разбудил во мне страх.

— Найду подходящего человека, — пообещал он, — сам же я не знаю даже, с какой стороны браться за дело. — Рука его тверже сжала мое плечо. — Эти дикари на склонах холмов. Сколько их? Много ли, мало? И кто они? Оставлять их там, конечно, нельзя. На моей земле лишних людей быть не должно. Хозяйства будут крупными, но немногочисленными. Нужно добиться наивысшего дохода. К этому ведут разные пути. Повысив, например, арендную плату, мы понудим рачительных хозяев работать еще усерднее. Не столь уж эти ирландцы безнадежны, как-никак, тоже дети господни, как и мы с вами.

— Вы сказали, оставлять там их нельзя? — Слова мои пришлись совсем не к месту. — Нельзя оставлять? Как же так?

— Будут сеять хлеб, разводить скот, — продолжал он, будто не слышал меня, — пасти овец. Говорят, Ирландия может стать житницей Англии. И статьи, и книги об этом пишутся. И Артуром Янгом, и неким Эджуортом.

— Но им некуда идти, — я высвободил плечо. — Иначе зачем бы им ютиться в убогих лачугах. Вам следует получше узнать страну. Просто необходимо, и чем скорее, тем лучше. Пока вы не вынесли этим несчастным смертный приговор.

— Что, разве мало в Ирландии болот? Или холмов? Пусть себе ищут да селятся. — Он потер руку, словно после прикосновения ко мне остался синяк. — В конце концов, это моя земля. А людей должно воспитывать. Зла я на них не держу. Хоть они и поднялись на мятеж и пролили чужую кровь, зла я не держу. Они все равно что непослушные дети.

Перед моим мысленным взором вдруг вновь предстало поместье Гленторна, нескончаемая каменная стена до горизонта, замок в итальянском стиле, безлюдный, а потому таинственный, вычурно-красивый. Я словно воочию увидел Крейтона: близорукий суетливый человек склонился, укоризненно качая головой, над моделью поместья.

Гленторн подошел к окну и повернулся ко мне.

— Я уверен, вы, господин Брум, поймете меня правильно. Сами видите, как я живу. Потребности мои весьма скромны. А несчастная Ирландия нищает благодаря тем, кто расточает богатства, распутничает во грехе. Мрамор, парча у богачей — все это за счет обнищания народа. Я, хоть и христианин не православный, все же всей душой стремлюсь творить добро. Я рассказал вам о малышах-трубочистах, этих лондонских рабах, они прикованы к своему ремеслу, точно звери в клетках на кораблях. Однако это еще не все. Девочек гонят торговать своим телом на панель или в мерзкие притоны. И им всего по двенадцать-тринадцать лет. И толкают их на это матери. Да и мальчиков тоже, чтобы удовлетворить чью-то причудливую похоть. Всюду одно и то же: погоня за наживой и плотскими утехами. Я хочу употребить свое состояние на добрые дела, помогу высвободить из рабства ищущие спасения души.

Он стоял спиной к окну. Тусклое зимнее полуденное солнце высвечивало редкий пушок у него на голове — точно нимб.

— Тем более, — стоял на своем я, — вы не причините зла людям, чья жизнь целиком зависит от вас. Вы их не знаете, а они полностью зависимы от вас.

Недаром его прозвали Всемогущий.

— Существуют законы, — возразил Гленторн. — Законы спроса и предложения, частной собственности, рынка, товарного производства. Придумал их не я. Добрые дела стоят денег, а большие дела — больших денег. Я построю школы, создам образцовые деревни. Будут осушены болота. И все это свершится на ваших глазах. Я вам завидую.

— Молю господа, чтобы не увидеть, — ответил я. — Истинно молю. — И прибавил, скорее для себя, нежели для него: — А люди так и не поймут, почему их вышвырнули из лачуг. Так и не поймут. Мне не описать им этой комнаты, вам не растолковать им своих слов.

— «Всемогущий»! Какое глупое прозвище, — хмыкнул он. — Остерегайтесь тщеславия.

Я попрощался с ним, однако он не ответил, хотя смотрел на меня в упор. Вновь я бросил взгляд на карту. Издали — лишь пересечение прямых и кривых линий, выцветшие чернильные надписи, точек, обозначавших селения, я не рассмотрел. Когда я уже затворял за собой дверь, он вдруг заговорил:

— Увидите трубочиста, дайте шиллинг. Я всегда ношу в кармане монеты на этот случай. Только суньте незаметно. Заметит хозяин — отберет.

В коридоре меня остановила служанка, взяв за руку.

— Простите, сэр, он возбужден? — спросила она.

— Ну почему же? Скорее, просто оживлен, если я вас правильно понял.

Служанка была крепко сбитая девушка, рукава черного платья обтягивали сильные руки. У нее намечался второй подбородок, на верхней губе пробивался чуть заметный темный пушок. Взгляд внимательный и умный.

— Простите, сэр. Думаю, он все же возбужден.

Из-за прикрытой двери до нас донеслась взволнованная, отрывистая речь. Слов я не разобрал.

— И часто он бывает возбужден? — спросил я.

— Случается, — ответила служанка. — Но потом он затихает и делается очень печальный. Потом засыпает. Я ставлю бутылку бренди у постели, но он почти не пьет.

Однако планы Гленторна, как великие, так и ужасные, не исполнились. Может, то были лишь минутные причуды; может, обдумав все, он счел, что не под силу ему такое дело; может, отвлекли другие, более важные дела. Для крестьян он и по сей день остается Всемогущим — недоступным, скрытым от глаз, непредсказуемым в поступках. Прозвище свое он, думается, заслужил. Вскорости он назначил нового управляющего, рекомендованного Деннисом Брауном, выходца из Лимерика по имени Шют. Он раньше управлял большим поместьем близ Аскитона. Крестьяне считают его своекорыстным и жестоким, мне же он представляется вполне достойным человеком. Он любит охотиться с гончими, изредка наведывается в церковь. Владениями Гленторна управляет умело, во всяком случае не жалея сил, сгоняет крестьян с земли редко. И речи не заходило о том, чтобы осушить болота или построить школы.