Год французов - [13]

Он провел рукой по глазам, потер переносицу.

— Ну что вы, Сэм, я же понимаю. Такое несчастье. — Фогарти отпил чаю, положил сахару.

— Ну так что ты собираешься делать? — повторила Кейт.

— Я пятую часть земли определил под пастбища. Иного выхода у меня нет. И вы оба это понимаете. И после меня помещики так поступать будут. Да только первые шишки мне достались.

— Может, стоило повременить, пока другие начнут пастбища устраивать.

— Кейт, не сегодня завтра мы по миру пойдем, а ты говоришь «повременить». В этом распроклятом краю земля такая, что не пахать, а только скот пасти.

Комната была загромождена мебелью, и оттого в ней было тесно: широкий и длинный стол красного дерева, массивные кресла с широкими подлокотниками и высокими спинками в гобеленах, шкаф оливкового дерева. На стенах друг против друга над столом висели два темноликих портрета.

— Но тебе же не дадут, — возразила жена. — Эти жуткие Избранники не позволят и шагу ступить.

— А эти пиявки-ростовщики в Дублине? О них, думаешь, я забыл?

В маленьком кабинете через коридор стол был завален бумагами. Возможно ли, чтобы человек, владеющий обширными землями, бедствовал? И тем не менее после смерти отца оказалось, что земля заложена под большие проценты. И единственный путь — перезаложить ее. Но путь этот лет семь-восемь назад не сулил невзгод. Добрые те выпали годы, он был еще молод, не женат. Холм радости, скорее, можно было назвать «очагом вольности». Он принимал всех и всякого, конечно без роскошеств, но не отказывал никому, ни один беспутный малый в округе не миновал его дома. Принимал он не только протестантов. И братья Рутледж, и Том Белью, и Корни О’Дауд — все выходцы из старых католических семейств, отличные спутники на охоте. До сих пор на полу у входа отметины копыт — лихой Корни О’Дауд подскакал к дому, да прямо верхом — через дверь. Все это далеко позади. Сейчас черная злоба стеной выросла меж разноверами.

— Ты должен положить этому конец, — сказала жена.

Купер отхлебнул из стакана.

— Не знаю, какое из зол большее: ты или эти Избранники. Говорил ведь отец: «Жениться на католичке все равно что дом на болоте строить». — Он заерзал в кресле. — И какого черта я на тебе женился? Каждую ночь, когда сон не идет, себя спрашиваю.

Пошли дети, она, конечно же, украдкой совала им четки. Разве может быть иначе, если муж — протестант, а жена — католичка?

— Значит, не так уж часто ты себя об этом спрашиваешь.

— Что ж, хозяюшка, премного благодарен за чай, — напомнил о себе Фогарти.

— Сидите, где вас посадили, из-за стола встанете, когда разрешат, — отрезала Кейт и наклонилась через стол к мужу. — А женился ты на католичке потому, что тебя прельстила ее постель, и ты смекнул, что игра стоит свеч, в накладе не останешься.

Купер глубоко вздохнул, чтобы парировать выпад жены, но потом с шумом выдохнул.

— Ты, Кейт, права. Я в накладе не остался. Но не могу же я позволить твоим папистам…

— Ах, это уже мои паписты? Ты что же думаешь, они не тронут Томаса Трейси или Джорджа Мура? Если этих Избранников не приструнить сейчас, они ни одного помещика не пощадят. — И, опершись на стол руками, продолжала: — Неужели ты не можешь их разгадать? Горстка черни, трясущейся за свой клочок земли, да пара смутьянов-бездельников. И без доносчика тебе вовек не узнать их имен. Дождешься, к ним полграфства примкнет, клятву их примет, тогда поздно будет. А до вас, Тим, никаких слушков об этом не дошло?

— Да нет, госпожа. Когда мы согнали с земли Косого О’Молли и хижину его снесли, при дороге собралась толпа, вроде роптали, но недовольные всегда есть. Ваша правда, сегодня их здесь лишь горстка, завтра — не сосчитать.

— Слышишь, Сэм? Так пусть же люд боится тебя больше, чем этих Избранников. А запугать их — путь один: посгонять с земли, порушить дома да посадить кое-кого на телегу и свезти в Каслбар.

— Господи, Кейт, ну и жестокая же ты.

— Жестокая не я, а Ирландия. Я смотрела, как жил отец, и набиралась ума-разума. У него было чему поучиться. С одной стороны — протестанты, с другой — Избранники, а начинал он, имея лишь клочок земли в аренду — несколько сот акров скудной земли, — он разбил его на участки и сдал беднякам. И защищал он свою землю лишь кнутом со свинчаткой.

— Сейчас неподходящее время о твоем отце вспоминать, — проворчал Купер.

Старик был косматый, огромный как гора мужичище, волосы лезли даже из ушей и ноздрей. А о его кнуте со свинчаткой ходили легенды.

— Вы-то, Тим, моего отца помните?

— Еще бы, госпожа, — почтительно отозвался тот. — Как не помнить!

Что ее отец, что Фогарти — два сапога пара. Под соломенной крышей у него припрятан кожаный мешочек с серебряными шиллингами и золотыми соверенами, и каждый год он полнится и полнится. Фогарти копит на землю, поди, и участок получше присмотрел, может, даже у самого Купера. Кто до женщин охоч, кто до виски, а мужики этой породы — до земли. Скоро-скоро придет Фогарти, станет у порога, помнет в руках замызганную шляпу, так, мол, и так, хочу землицу у вас арендовать. На долгий срок. И тугой мешочек — на стол. И начнет он беднякам сам свою землю по клочку в аренду сдавать. Так и старый Мохони, отец Кейт, сорок лет назад начинал. Католики в ту пору по закону не имели права непосредственно сами покупать землю. А еще жалуются на безбожников-помещиков, хотя их же собратья и дерут с них три шкуры. Арендаторы-католики как никто обирают католиков-бедняков. Да, слуга в господа негож.