Год две тысячи четыреста сороковой - [78]
В государстве будущего — необычайный расцвет наук. Средства, которые некогда расходовались на военные нужды, теперь предназначаются для систематического изучения природы. Целеустремленным, упорным трудом ряда поколений удалось, наконец, разгадать множество ее тайн и употребить эти открытия на пользу человечеству, например победить некоторые особенно страшные болезни, уродовавшие и уносившие тысячи жизней. Облегчить труд призвана математика, и даже акустические эффекты применяются с назидательной целью: властителям, одержимым военной страстью, при их помощи внушается отвращение к истреблению людей.
Мир и покой царят во Франции двадцать пятого века. Преобразованы — по рецептам Руссо[292] — семейные отношения и воспитание детей, упрощены одежда и домашний быт. Неузнаваем Париж, где усовершенствования встречаются на каждом шагу (городское управление, строительство, транспорт, больницы, уличное освещение и т. д.). Коснулись перемены и всех без исключения сторон культурной жизни. Реформирована система образования: вместо обязательного во времена Мерсье обучения мертвым языкам во Франции будущего широко изучается родной язык, а также итальянский, английский, немецкий и испанский (что способствует сближению народов и постепенному исчезновению национальных предубеждений и предрассудков); вместо механического запоминания огромного множества исторических фактов, имен, дат, названий изучается физика — «ключ к природе»; в Сорбонне более не слышно бесплодных теологических диспутов, в ней обучают медицине, и из ее старинных стен выходят не шарлатаны-вымогатели, как прежде, а ученые и человеколюбивые врачи. Иначе устроена Французская Академия: из замкнутого и косного учреждения, на три четверти заполненного духовными особами, военачальниками, аристократами, королевскими цензорами и финансистами, она превратилась в некое святилище, в содружество мыслителей и поэтов, видящих смысл своей жизни в служении высоким идеалам.
Вообще главным критерием в оценке писателя для Мерсье является нравственный пафос его творчества. Мерсье готов простить ему недостаток изобретательности и стилистические промахи, но только не нарушение принципов «здоровой морали». Удел писателя, совершившего подобное преступление, — позор и одиночество. В отличие от Франции XVIII столетия, где свирепствовала цензура, в государстве будущего — полная, ничем не ограниченная свобода печати, каждый волен писать то, что думает, но общественное мнение вправе его осудить и вынести ему свой — подчас весьма жестокий — приговор. Впрочем, поводов для этого бывает немного. Подобно своим предшественникам — современникам Мерсье, которые внесли столь весомый вклад в борьбу за свободу и справедливость, — писатели двадцать пятого века поистине неутомимы в их стремлении принести пользу своему народу, он же, в свою очередь, платит им безграничным уважением и любовью.
Авторов, с точки зрения Мерсье недостаточно нравственных (и самобытных), в этой новой Франции не читают и не знают. В «Королевской библиотеке» отсутствуют, например, певец любви Анакреон, материалист Лукреций, славословивший королей Боссюэ, а из сочинений «пошлого царедворца» Горация оставлена лишь часть, равно как и из сочинений слишком плодовитого и однообразного Вольтера. Между тем в этой библиотеке — весь Плутарх, «Освобожденный Иерусалим» Тассо, Шекспир, Мильтон, Поп, Юнг и Ричардсон, весь Корнель, Мольер, Лафонтен и, конечно, весь Жан-Жак Руссо.[293] Находятся в ней и такие образцы современной просветительской мысли, как «Дух законов» Монтескье и «Об уме» Гельвеция, речи Тома, «Велизарий» Мармонтеля.
Общедоступной школой морали и хорошего вкуса сделался в двадцать пятом столетии французский театр. Трагедии на далекие зрителю сюжеты, господствовавшие на сцене Комеди Франсез, грубые, непристойные фарсы, которые игрались актерами бульварных и ярмарочных театров, нелепые, громоздкие оперы уступили место новым жанрам (прозаической драме — иногда с музыкальным сопровождением, пантомиме и другим), преследующим единственную цель — совершенствование человека, воспитание в нем гражданских доблестей, душевной твердости, чувствительности и благородства. Изменилось и общественное положение актера, который из существа презренного превратился в полноправного гражданина. По-иному устроены также театральные здания, некогда расположенные в самом центре Парижа и весьма неудобные, особенно для зрителей из народа, а теперь рассредоточенные и сконструированные по образцу античных амфитеатров.
Реформе подверглись изобразительные искусства. Живописцев перестали привлекать мифологические темы, они обратились к сюжетам, прославляющим милосердие, великодушие, преданность, смелость и прочие человеческие добродетели; кроме того, они достигли большого технического совершенства. Скульпторы перестали лепить толстосумов и королевских прислужников, охладели они и к игривым сценам, посвятив себя увековечению великих деяний. Широкое распространение получила гравюра, которая учит граждан добродетели и героизму.
