Гномон - [94]

Ой. Я забыла свое имя.

Это не столь трагично, как звучит. Я не чувствую бездонного провала в сознании. Мне не больно. Все нужные слова вертятся на кончике языка. Имя есть, просто сейчас я не могу его вспомнить. Так бывает, когда придумываешь отличную мысль, хочешь ею поделиться, но кто-то другой говорит, а когда заканчивает свою речь, ты уже не можешь ее вспомнить, но чувствуешь след, и стоит пойти по нему – заново поймаешь мысль. Этого и следует ожидать, если ты остаешься в сознании, пока кто-то другой потрошит твой мозг.

Интересно, я помнила свое имя, когда они начали? Уверена, что помнила, если это не было ложное имя, под которым я скрывалась, будучи опасной и глубоко законспирированной шпионкой. Куда вероятнее, что они облажались и сделали дырку в той части моей головы, которая знала, кто я. Или нарочно так поступили: отделили это знание от моего, чтобы ускорить процесс самораскрытия. Если я могу сознательно его контролировать, это даже разумно. С другой стороны, если я и вправду не могу вспомнить, кто я, они эффективно спрятали от себя то, что хотят узнать, и, если я не помню, как это сделать или остановиться, они не смогут заставить меня раскрыться. Надежнее было бы по очереди обрушивать мои нарративы один на другой, чтобы вызвать когерентное сознание. Такой подход кажется необоснованно примитивным. Ребенок и тот справился бы лучше.

Если бы, конечно, разбирался в психологии, символизме, сложностях нанохирургии и нейродопросов.

(Нет, положительно, это не похоже на меня.)

Есть здесь кто-то еще? Или это просто эхо?

Эхо? Эхо? Эхо?

Наверное, это сенсорная депривация и когнитивное отчуждение, вызванное препаратами. Я так думаю. Или схожу с ума. Попытаюсь не свихнуться. Если вы думаете, что я схожу с ума, прикройте руками глаза и кудахтайте, как курочки.

Вот. Видите? Юмор на допросе.

Где-то там, в свете солнца, я слышу, как они переговариваются.

* * *

Они злятся, потому что до сих пор не получили информацию, которую хотят. Не получили мою жизнь, мое тайное личное «я», исполненное ненависти к машине. Получают только куски биографий Константина Кириакоса, Афинаиды Карфагенской и Берихуна Бекеле. Им это не нравится; они не понимают, почему так получается, и это им не нравится еще больше. Они продолжают поддерживать открытыми потоки «нелокальных нарративов» – так они называют моих персонажей, – каждый на отдельном экране, чтобы можно было их проигрывать снова и снова. Что они имеют в виду? Если бы мои глаза видели, я наверняка увидела бы, как они смотрят на меня сверху; призрачные солдаты, вступившие в бой, чтобы сохранить жизнь настоящей мне.

Я не вижу, но слышу, слышу унылую профессиональную болтовню людей, которые убивают мое внешнее «я».

Коротышка, с которым я сделаю что-то очень плохое, если представится возможность, говорит, что у меня редкая форма диссоциативного расстройства личности. Дескать, часть меня считает, что она – кто-то другой (даже несколько других, если точно), и у них есть в моем мозгу жизнь, воспринимаемая как нейрологически достоверная. Константин Кириакос в самом деле существует у меня в мозгу как отдельная личность. Афинаида, если бы ее пересадили в другую голову, расцвела и разрослась бы. У Бекеле может быть настоящий талант. Коротышка говорит, фокус в том, что мне наверняка потребовалось много читать, по крайней мере о Кириакосе, потому что существовал парень, которого так звали, и все данные, выуженные из моей головы, пока соответствуют действительности, хотя в истории не сохранилось свидетельств об одержимости акулой. Это, как он говорит, наверное, фрейдистский багаж, о котором можно не беспокоиться. Он уверенно предполагает – это ведь типично для психологии женщин-отказников, – что я боюсь собственной вагины.

Что-то. Очень. Плохое.

Нет, все же глупо обижаться на идиотизм человека, от которого ждешь, что он окажется идиотом. Не каждый композитор – Бах или фон Бинген, не каждый мечник – Мусаси. Чтобы оказаться там, где я оказалась, я всегда полагалась на изрядную долю посредственности. Но вот включился кто-то другой, и он куда ближе к моему уровню. У него тихий голос. Думаю, если бы я его увидела, узнала бы его имя, но я могу понять, где он стоит, по шороху его кожаных подошв. И хоть я без сознания, он все равно не входит в зону, где я смогла бы его увидеть. Излишняя предосторожность, на первый взгляд.

Он умный, этот парень, и поэтому, наверное, вдвое больший злодей. Тихий голос говорит, что мое сопротивление куда интереснее и сложнее, чем обычное диссоциативное расстройство, даже многоуровневое. Он думает, что мое состояние было целенаправленно создано и собрано в моей голове – тщательно и с особым рвением.

Меня это слово бесит. Оно значит, что кто-то пошел на значительные усилия – рвался просто, – чтобы чего-то добиться; но в детстве я его понимала по-другому: кто-то разорвался на части, все поставил на кон. Я не люблю ошибаться, и вообще моя интерпретация лучше, эта правда важнее. Нужно разрываться на части. Я разорвалась.

Тихий голос думает, что Кириакос и остальные – стратегия. Говорит, это не «Шахерезада», а рекурсивный нарративный брандмауэр. Он, мол, уже некоторое время обдумывал такую возможность. Предполагает, что я не даю машине увидеть свою настоящую жизнь, выдавая на всю ширину полосы чужую, выдуманную, а когда она изнашивается, переключаюсь на другую историю и начинаю сначала. Неожиданно, что многочисленные нарративы замыкаются сами на себя. Так возникает рекурсия, которая потенциально может оказаться бесконечной, точнее, просуществует ровно столько, сколько мой мозг будет функционировать по-человечески. Он улыбается. И обращается прямо ко мне: «Привет. Это просто великолепно».