Гномон - [205]

Изысканное безумие.

Я пью чай – невидимо. Краду мелкие вещи, граблю дома. Покупаю старые книги в пыльных обложках и вдыхаю аромат прошлого. «Шенд и Компания», но кто это – компания? Мираж, говорит он. Удобная и приятная фантазия.

Я слушаю музыку. Много музыки, новой и старой, странной. Я совсем не понимаю музыку. Я понимаю истории, сюжеты, но язык музыки для меня темен. Потом я сижу внутри старой насосной станции у реки и слушаю, как один человек их сплетает воедино: рассказывает про старого Баха и его дуэль с Фридрихом. Чудесно. И куда прекраснее оттого, что ответный выпад Баха оказался больше, чем просто ударом. Чтобы понять ответ композитора, монарху пришлось изменить собственную личность, наполнить свой ум теми вещами, которые Бах полагал для него необходимыми. Переписать собственный код.

Я ищу пределы дозволенного и не нахожу их. Моя белая кожа блестит в стекле витрин, в окнах домов, в полированном металле машин, но никогда не попадает в поле зрения вездесущих камер. Никогда, совсем никогда.

А вот люди меня знают. Они со мной были знакомы раньше – точнее, они так думают. Тут есть физическая история, которая кому-то принадлежит, с книгами у кресла, в котором я сплю, очень простой едой, музыкой на патефоне. Что же, это мои следы, забытые мгновения рассеяния? Я ведь никого не проглотил, думаю, нет; разве что кого-то очень маленького. Разве что этот кто-то толком и не жил, просто притворялся, что двигается, думает, чувствует. До какой степени человек может превратиться в пустой автомат?

Но возможно и то, что кто-то это все устроил специально для меня: подготовил мягкую посадку. Если так, я знаю зачем.

Я хожу, пью кофе, ухмыляюсь.

В последний день второй недели я нахожу библиотекаршу: фотография на экране, о ней говорит какая-то худая женщина.

«Смерть подозреваемого, находившегося под арестом, – говорит бедная, худая Нейт. – Это очень серьезное дело. Все до одного сотрудники программы «Свидетель» сегодня переживают личное поражение».

Она мне нравится, но ей нужно больше гулять.

– Двинула в Бёртон, – качает головой бариста, подавая мне кофе.

Я снова смотрю. Трупы одноинстансовых личностей очень странные. Мне приходится напоминать себе, что это не просто отшелушился кусочек, а целый человек. Безответственно всего себя складывать в одно тело, и так дико оставаться в нем, когда оно ломается, таким образом испаряться, уничтожаться.

Экран заполняет фотография Дианы Хантер, черно-белая и холодная.

Через час я держу ее труп за руку.

* * *

Лежащее на столе тело библиотекарши меньше, чем мне казалось. Если бы она была книгой, а не женщиной, можно было бы сказать, что она побурела от времени. Несколько раз ее читали в ванне, и пар не слишком милостиво обошелся с ее суперобложкой. Многие страницы загибали и разгибали, новым изданием ее никак не назовешь, но все равно красивое оформление, темно-коричневый переплет, элегантная верстка. Мистеру Шенду бы она понравилась.

– Откуда вы? – выясняет патологоанатом.

Мы раньше встречались – точнее, этот инстанс ее знал. Унаследованный ансамбль нейронов включается в мозгу в связи с ней. Кем она была, прежде чем стала мной?

Я говорю, что я отсюда. Она закатывает глаза.

– Вы не следователь из «Свидетеля». Она приедет позже. Откуда вы?

Я задумываюсь над вопросом. Я чувствую форму ее разума, опознаю его по позе, тону голоса и разрезу глаз. Мне очень много лет, и я умею читать подтексты по знакам одного тела из множества. Триза Хинде для меня не загадка.

– Я представляю заинтересованную сторону, которая хочет знать, что произошло с этой женщиной. Я не скажу вам прямо. Вы можете сделать разумные выводы на основании того, как быстро мне выдали разрешение на вход.

– Для большинства людей это было бы почти то же самое, что сказать, что вы с Даунинг-стрит.

– Но не для вас.

– Да.

– Тогда мы друг друга поняли.

– Не поняли. Мы в тупике, который в обычных обстоятельствах привел бы к окончанию разговора, чтобы избежать взаимного социального и иерархического неудобства, а также возможных карьерных последствий.

На этом болтовня заканчивается. Я пристально смотрю на мертвое лицо, а Триза Хинде объясняет механизм истощения, который привел библиотекаршу к смерти. Отверстия в черепе, через которые вводили хитозановый чип, закрыли медицинской смесью. Я ее чувствую в воздухе над лицом умершей: запахи алкоголя, смерти и медицины.

– Они сохраняли ей жизнь, сколько могли, – говорю я и провожу пальцами по контуру ее черепа.

– Да, – соглашается Триза Хинде, – но таким образом они ее убили.

Старинное поверье – что в глазах убитой женщины закрепляется то, что она видела в последний миг жизни, и что ее голос, если прогнать воздух через легкие и рот, произнесет имя убийцы. Сетчатка Дианы Хантер подобных отпечатков не сохранила. Если ее голос что-то и сообщает, когда я давлю на грудь, то слишком тихо, я ничего не слышу. Может, она уже прошептала все, что знала, патологоанатому или ассистенту, который мыл тело.

Триза Хинде все время наблюдает за мной, но ничего не говорит. Не знаю, что можно было узнать у этого тела, но мне ничего выяснить не удалось.