Гномон - [203]

Нет такой переменной. Смерть – не охотник. Не хищник в странной жидкости под миром. Нет. Нет, нет, нет.

Оно всплывает, или я падаю.

Я падаю с утеса из черного вулканического стекла, а мне навстречу поднимается Левиафан. Не за что уцепиться, не за что ухватиться. У меня нет веревки. Нет веревки, нет надежды, и в задницу все возможности; все в задницу, потому что теперь ясно видно – вот тварь, гладкая, округлая, слишком большая, чтобы оказаться живым существом; грозная, хищная, окутанная невозможным зеленым светом.

Не могу с ней драться. Она громадная.

Но вот утес – обсидиан очень хрупкий. Можно удрать. Не узнаешь, пока не попробуешь.

Чудовище рвется ко мне.

Я бью. Утес изгибается, идет волнами, а потом трескается. Летят черные иглы. Черный песок.

Вот как кричит стекло. Или это я кричу?

* * *

– Анна Магдалена? Здравствуйте. Меня зовут… зовите меня Оливер. А это моя подруга. Вы… вы помните нас?

Нет. Извините.

– Всё в порядке. Я и не ждал, что вспомните.

А. Ну, хорошо тогда.

– Вы были очень тяжело больны. Как вы себя теперь чувствуете?

Вроде ничего. Как-то… пустовато.

– Да. Что ж, вы по-прежнему, вы понимаете? Но все равно возникают новые ощущения. Значительная часть вас исчезла, так что не удивлюсь, если вы будете ощущать некоторую… неуравновешенность в голове.

Кто я?

– Это уже вам решать – теперь, когда вы поправились. Мы можем предложить вам работу здесь, с Дианой. Вы и раньше тут работали, кстати. Работали с нами. Тут можно получить некоторую непрерывность. Мы будем за вами присматривать.

Очень мило. Спасибо.

Но женщина с ним едва может сказать слово. Крепко сжала губы. Это неправильно. Она кажется… кажется, она добрая. Не знаю почему. Я ей это говорю, и она кричит. Не ругается. Кричит так, будто я ее ножом порезала. Такого звука я никогда – нет, наверное, в этом смысле я вообще никакого звука до сих пор не слышала. Но это нехороший звук. Будто я сделала ей больно. Потом она начинает плакать и выбегает из комнаты. Вот и всё.

* * *

Я вырываюсь из катодной тюрьмы в другое пространство, от перехода больно так же, как и от прошлого. Меня тянут, гонят, снова разрушают, но уже есть опыт. Я держусь за себя. Меньшая часть меня пострадает, пусть мне целиком и больно.

Я прорываюсь.

Я выхожу.

* * *

Стекло бьется в обратную сторону: осколки собираются и скрепляются, мир перематывается назад, как старая аудиокассета: хуп, хуп, хоп. Это я собираюсь или мир?

Это была она. Библиотекарша.

Загрей мне солгал. Он поручил мне убивать, да, убить банкира, алхимичку, художника и библиотекаршу. Ему было нужно, чтобы я коснулся этих кардинальных точек, потому что он хотел узнать что-то, разметить карту лежащей под ними вселенной. Он отправил меня обратно не как союзника, а как жертву. Моим предназначением было связать их.

Ненависть. Бессловесная ненависть. Ненависть как погода, как гравитация, как поле Хиггса. Моя ненависть. Я думаю об апельсиновом вине. Кто-то сейчас топчет виноград для этого бокала. Я чувствую его вкус в будущем, глубокий и терпкий. На миг над стеклом замирает оса, затем улетает. Солнечный луч ложится на горлышко бутылки, преломляется и падает на белую салфетку. Прощай, Загрей. Вселенная-тюрьма будто втягивает воздух и пропадает.

И все же: Чертог был ловушкой, кардиналы – приманкой. Загрей меня заманил туда, и я делаю то, ради чего он меня туда отправил. Во мне разрозненные миры кардиналов объединились, связались воедино. Во мне обрывки карты сложились в целости, хоть я сам разрываюсь. Честный обмен.

Но не Загрей сотворил эту ловушку, он не мог ее привести в действие без меня. Следовательно, для кого она предназначалась?

Где я теперь?

Я в кресле. Кто-то заново собрал меня, это я помню. Не знаю кто. Кто-то. Это было далеко и давно, и, по-моему, ее это не порадовало.

Кресло достаточно удобное, хоть и разрабатывалось явно под кого-то с более коротким хребтом, чем у этого инстанса, поэтому у меня запрокидывается голова, так что горло совсем открыто, не защищено. Ладонями я нащупываю подлокотники резного дерева – очень старомодные, ремесленный шик. Я разрешаю нервам в пальцах рассказать мне о текстуре. Маленькие выщербинки в лаке – а, да: давнее нападение древоточцев; сухие, пыльные отверстия в субстрате. Червоточины.

Чувства говорят мне сейчас то же, что и всегда, но маршрут, по которому идут сигналы, сильно отличается от прежнего, и, если сосредоточиться, я слышу что-то вроде эффекта Доплера, когда они бегут туда-обратно. Мой мозг еще не до конца приспособился к изменениям в функциональной синхронии, так что во мне звучит эхо, шепот разорванных разговоров: сейчас, пару секунд назад, вчера. Я чувствую, как акклиматизируюсь, выпалываю неважное, отбрасываю повторы. Мозг – индивидуальный или замкнутый в сети – прекрасно подхватывает новые потоки. При этом возникает диковинный побочный бонус, своего рода апофеотическое déjà vu: часть меня уже знает ответы на мои вопросы, потому что живет в том месте, где они мне открылись. Иногда, когда я сижу совершенно неподвижно, информация добирается до меня из будущего прежде, чем я ее получаю в настоящем. Я буквально обгоняю себя.