Гномики в табачном дыму - [73]

— Вот уже сколько дней Рамаз не работает, что случилось?

— Не знаю, как закончится.

— Почему?

— Не могу их неволить. От них зависит конец.

— От Галины или тебя?

— От обоих вместе.

Весь день льет дождь и завывает ветер.

Я смотрю из окна на бушующее море. Оно жаждет подняться, хотя бы на колени привстать, невмоготу больше ползать. Галина надевает свитер, обнимает меня и, положив голову на мое плечо, тоже устремляет взгляд на море.

Во время волнения море как никогда сближается с небом. Их слияние на горизонте в ясную тихую погоду иллюзорно. А сейчас ветер свивает гладь моря в струи, взвихривает их, и море высоко-высоко вскидывает свои корявые руки, устремляет их ввысь, а руки разветвляются, множатся и, чудится, вот-вот вцепятся в провисшую тучами грудь неба, раздерут, оборвут. Лишь ураган соединяет море с небом. Водяные вихри постепенно вытягиваются и напоминают уже воздетые в молитве руки старухи. А потом, словно спохватившись, боясь, как бы разъяренное небо не обрушилось, наливает руки свои силой и обращает их в прочные, надежные опоры.

А ветер все воет. Горизонт едва приметно светлеет, насыщаясь блеклой желтизной заходящего солнца. Со всех четырех сторон, словно занавес, опускается непроницаемый туман, закрывая величайшую сцену природы.

Я молчу. Молчит и Галина. Оба инстинктивно, под стать диким животным, чувствуем приближение конца.

Ветер угомонился.

Мы так же молча надеваем дождевики и, держась за руки, неторопливо шлепаем по мокрой улице.

В ресторане тепло, светло, чисто.

Танцуем.

Галина опускает голову на плечо мне, глаза ее полны слез. Я прижимаю ее к груди и крепко-крепко целую под мочкой. Мы останавливаемся, но откуда-то снова доносится музыка, и мы снова танцуем.

Официант носится метеором.

Мы последними покидаем ресторан.

Дождь все льет.

Темно.

Домой возвращаемся промокшие. Переодеваемся в сухое и все равно дрожим от холода.

Галина укладывается спать. Я укрываю ее теплым одеялом, подворачиваю края под ноги.

— Галине холодно?

— Очень, очень холодно.

По шоссе изредка проносятся машины.

Дождь тоже унимается. Моросит. Под лампионом медленно летят к земле, напоминая снежинки, легкие капельки. Я поднимаю руку и останавливаю первую же машину. Монотонный шум мотора навевает сон, и мне снится озаренное сияющими лучами солнца синее Черное море, в котором нежатся медузы.

1962

МАЛЬЧИК

Бывают дни, когда солнце изливает на город всю свою жгучую желтизну и, словно не желая оставаться на небе, истекает знойными лучами, заполняет собой улицы, дома, дачи, сады, поля, леса и горы.

От жары все притихает. Почти замирает. Людей одолевает лень. Они работают по инерции, одеваются в светлое, двигаются медленно, а тесную близость выносят лишь влюбленные, болельщики на стадионе да пассажиры в общественном транспорте.

Мой троллейбус соединяет окраину Тбилиси с центром. Вставать приходится в такую рань, когда на улицах, кроме дворников, ни души. Когда в сумеречном свете все тускло-серое, кроме той части неба, где невесомые облака ждут появления солнца.

Троллейбус почти пуст и несется быстро, свободно. Но постепенно улицы заполняются людьми, наступает час пик. С утра изведенные солнцем пассажиры теснятся, бранятся, наступают друг другу на ноги, возмущаются и утихают. Накаленный, насыщенный пылью воздух застывает. Вести троллейбус нелегко. Город чреват неожиданностями. За каждым поворотом может таиться беда, и нужны ясная голова, спокойные нервы, мгновенная реакция.

Я давно знаю своих постоянных пассажиров, знаю даже, чем занимается большинство из них — город сравнительно небольшой, многие знакомы, и их разговоры достигают моего слуха.

У меня, как у любого другого, есть любимый час в течение рабочего дня. Для меня — это время четвертого рейса, когда подъезжаю к остановке у Пединститута.

Она на редкость пунктуальна — я застаю ее на остановке всегда в одно время: наверное, никогда никуда не опаздывает. Стройная, привлекательная девушка. Не знаю — студентка она или работает. Я называю ее «стиляжкой Дали»[12], — одевается модно и кокетлива, мило облизывает губки, красива. Однажды ей не удалось втиснуться в троллейбус через заднюю дверь, и она подбежала к передней, жестом попросила открыть, не подозревая, конечно, что я давно приметил ее. И хотя я никогда не нарушаю правил, ее впустил. И так стремительно закрыл дверь, что следом за ней никто не успел войти в переполненный салон. Она улыбнулась и поблагодарила. С тех пор, подъезжая к Пединституту, я всякий раз нетерпеливо выискиваю ее глазами, и, если ее не оказывается там, день для меня меркнет.

Сегодня небо с утра потемнело — грязно-серые тучи неторопливо надвигаются на землю. Деревья замирают. Птицы летают совсем низко, тревожно кричат, наводя тоску, а тучи грузно повисают над обступившими город горами и гнетут его, душат. Улицы притихли, и кажется, будто настороженно ждут чего-то с неба. Люди возбуждены, взвинченны, спешат. Немного погодя из влажно набрякших туч безудержно посыпались озорные, неугомонные капли; капли шлепаются и шумно разлетаются. Тучи сердито ворчат. Тучи скупы, им жаль терять старательно накопленное добро, и пытаются удержать капли — плотнее подтыкают полы, но тщетно. Капли, хитрые, колкие, находят щель и летят вниз. Тучи негодуют — гремят, грохочут. Но капли не боятся, весело несутся вниз.