Гномики в табачном дыму - [45]

— Замолчите! — Нана закрыла глаза и глубоко вздохнула. — У меня сегодня был свободный вечер, так хотелось отдохнуть…

— Я возвращаюсь к отцу, а вы бегите вниз и отдыхайте с ним вместе… — Женщина поднялась уйти.

— У вас умный взгляд, а несете несусветную чушь.

— Вы меня лестью не проведете.

Зазвонил телефон. Женщина, опережая Нану, схватила трубку и зло крикнула, еще не остыв:

— Слушаю!

— Райисполком? — явственно донеслось из трубки.

— Да. — Женщина покраснела.

— Нана Каранадзе там?

— Да. — Она смущенно передала Нане трубку.

— Постыдились бы, — сказала Нана, беря трубку. — Слушаю вас.

— Нана, дорогая, — зазвучал знакомый голос заведующего труппой. — Тебе придется играть в комедии, машину за тобой послали…

— Сегодня? — Нана все еще думала о посетительнице и толком не поняла, о чем речь.

— Не сегодня, а сейчас, через двадцать минут. Ждем, без тебя не сможем начать! — рокотал голос в трубке.

— Я с ног валюсь от усталости! — вырвалось у Наны.

— Нана, положение безвыходное. Отарашвили стало плохо, когда гримировалась, вызвали «скорую», врач признал — нервное переутомление. Она собиралась все-таки играть сегодня, но врач не разрешил. В общем, минимум на месяц вышла из строя.

— А может, и я не могу! Могут же у меня быть личные дела? Серьезная причина… — Нана оборвала себя, поняла, что говорит глупости. — Хорошо, еду. Машину послали?

— Машина, вероятно, уже у подъезда.

Нана положила трубку и тихо сказала женщине:

— Извините, мне надо идти. Все, что вы наговорили тут, — ложь, не слушайте сплетен. Поверьте мне. Идите к вашему мужу и уведите его. Думаю, он вернется домой. Работа на радио не для него, он живет театром. Мне надо идти.

— Что, сорвалось свиданье?! — злорадно бросила женщина.

— Я все сказала, а теперь уходите, пожалуйста… Гражданка!

Женщина горько улыбнулась и быстро вышла из комнаты.

Нана опустилась в кресло. Через, минуту посмотрела на часы: «Ой, опаздываю!» — и выглянула в окно. Директорская «Волга» стояла у подъезда. Нана заперла комнату, сбежала вниз.

Вахтер взял у нее ключ и, пряча его, ласково улыбнулся.

У театра толпился народ. До начала спектакля оставалось каких-то семь минут.

— Люди рвутся посмотреть на игру Отарашвили, а вы заменяете народную артистку начинающей! — сказала Нана директору, надеясь изменить принятое им решение.

— Не теряй времени, Нана, готовься к выходу!

В артистической комнате Нану дожидались гример, костюмерша и на всякий случай портниха, — режиссер думал, что платье Отарашвили придется сузить. Но больше, чем платье, режиссера волновало другое — сумеет ли Нана сыграть. Она несколько раз просила его дать ей прорепетировать эту роль, но он всякий раз уверял, что времени на репетиции не хватает и для Отарашвили. Нана выучила роль, но сыграть ее так и не довелось. Она, конечно, видела спектакль, и не раз, но всех мизансцен не помнила. И опасение режиссера было понятным. Нана загримировалась, вид у нее был очень смешной. Платье Отарашвили пришлось впору, правда, оказалось чуть длинновато, но Нана не позволила укорачивать, считая, что так будет смешнее. Одевшись, Нана села в кресло, выпила воды и перевела дух. А из репродуктора уже слышалось: «По местам, прошу по местам. Дан третий звонок! Начинаем! Повторяю — дан третий звонок!»

Нана направилась к сцене. Спектакль начался.

Такого дружного смеха давно не слышали ни сами актеры, ни стены театра. За кулисами хохотали рабочие сцены. Даже уважаемый Шота Кевлишвили, сидевший в ложе с директором и режиссером, утирал слезы, захлебываясь от смеха, и повторял: «До чего талантлива! Если б не была строптивой, если б только не была такой своенравной!» После второго действия режиссер-постановщик сбегал в цветочный магазин напротив театра и, когда Нана снова вышла на сцену, занес в гримерную большой букет цветов.

После спектакля Нану окружили, поздравляли, обнимали, хвалили и долго не отпускали. В конце концов она добралась до артистической, сняла грим, умылась теплой водой и переоделась, радуясь мысли, что скоро будет дома.

И тут к ней буквально ворвался посланный из киностудии человек и, отдуваясь после быстрой ходьбы, сообщил, что ее целый день ищут, надо переснять один эпизод, съемка назначена на вечер, и режиссер просит ее немедленно приехать на студию.

— Какой эпизод? — машинально спросила Нана, расстроенно думая: «Что мне с ним делать, заждался, наверно!»

— К утру павильон надо освободить, и потому приходится переснимать ночью, пока декорации не разобрали, — объяснил Нане работник студии.

Вошли еще два сотрудника киностудии, ухватили Нану под руки и торопливо повели к машине.

Перед театром Нана помедлила, озираясь по сторонам и ища кого-то, но ее настойчиво тянули к машине, торопили и объясняли, извиняясь и перебивая друг друга, что режиссер фильма, уважаемый Coco, шкуру с них спустит, если они сейчас же не доставят ее к нему; все готово для съемок, ее ждут; негатив процарапан, случай, конечно, исключительный, и режиссер просит Нану выручить, пожертвовать своим свободным вечером; что съемку назначили неожиданно и не смогли ее предупредить, и так далее и так далее.

И Нана очутилась в машине, не успев сообразить и решить, как быть.