Гномики в табачном дыму - [29]

Дождь лил сплошным потоком. Я брел по пояс в воде. Со всех сторон грозно надвигались ледяные потоки. Дремучая тайга захлебывалась, задыхалась. Все было залито водой. Ее неверная бурлящая поверхность ломала дрожащие отражения полузатопленных елей. Ели стояли недвижно, оцепенели, не шевелилась ни одна веточка, но в воде, в неуемной воде тайга качалась, металась, будто ураган хлестал и трепал ее. Я продвигался вперед, к солнцу. Медленно, невесомо. Вода была уже по грудь, я с трудом удерживался на ногах. Неожиданно очутился в широком заливе. Над пустынной водой возвышался бугор, а посреди него стояло разбитое дерево. Я направился туда, тащился из последних сил, изнемог, выдохся. Мышцы онемели. Выбрался наконец из воды и растянулся на спине. Бугор оказался глыбой льда, но дерево на нем было обуглено. Над черными ветками расплывались струйки дыма. На один сук опустилась вдруг черная ворона и подмигнула. Потом ворона побелела, обратилась в седую косматую ведьму. Не вся — одна голова у нее стала ведьминой.

— Прошел-таки по волосяному мосту, Адиханджал?[1] — спросила старая.

— А ты что думала! Назло тебе перешел!

— Подыхать не собираешься?

— Не дождешься, ведьма, не собираюсь!

— Это почему еще?

— Какое время умирать, столько дел впереди!

— Только потому?

— Мать должен пережить, не дам ей видеть горе!

Услыхала это ведьма, улетела. Исчезло и дерево, исчез бугорок, а я снова погрузился в ледяную воду…

— Если его слушаться, дождемся — на руках у нас умрет! — прозвучал голос Пельменева.

— На каком вездеходе отправим?

Это голос Александрова…

— Сердце матери гибель твою чует.

— Слыхал я про эту сказку!

— Не боишься, значит?

— Чего?

— Смерти.

— Не дождешься, говорю тебе, ведьма.

— Сляжешь, сляжешь, а как тяжко будет — пташка твоя приезжает!

— Какая еще пташка?!

— Инка-секретарша! Молоденькая, хорошенькая, глупенькая.

— Инка работать приезжает.

— Ох и тяжко тебе будет умирать! Наташа сына родит.

— Наташа… Наташа…

— Сердце матери гибель твою чует.

— Не дам ей видеть горя, хоть на день, да переживу.

— И ляжешь потом с ней рядом, да?

— Не дождешься, карга, слышишь, не дождешься! Если не врешь, если правда сын родится, ничего уж тогда меня не убьет!

— Убьет, мраморная ванна убьет.

— Спасибо — остерегла! Не лягу в мраморную ванну.

Я вскочил, убежал. Впереди пылал висячий мост. Мост через глубокую пропасть. Кинулся в огонь, перебежал на другую сторону.

— Перешел-таки мост, Адиханджал?! — настиг меня хриплый голос.

— А ты что думала! Назло тебе перешел!..

Вездеход тарахтит, потряхивает. Нестерпимо долго ползет куда-то. Зарокотал вертолет. Неужели мне так плохо?! Вертолет в исключительных случаях вызываем.

Я приподнял голову — на большее меня не хватило. Ребята осторожно понесли меня к вертолету.

— Связались с Шакино? — спросил летчика Пельменев.

— Да, ждут уже, — ответил тот.

— Зачем вызвали вертолет? Не понимаю, чего испугались. — Я говорил спокойно, словно в самом деле не понимал.

— Лежи, лежи. — Пельменев опустил руку мне на плечо.

— Никуда я не поеду! — Я попытался приподняться. Ребята силком поместили меня в вертолет и надежно замкнули дверцу. Вертолет оторвался от земли. Люди и вездеход на земле уменьшились, исчезли из виду. Под нами морем простиралась тайга.

Летчик обернулся ко мне и, увидав, что я пришел в себя, пошутил:

— Может, вернемся?

— Выпить не найдется?

— При исполнении служебных обязанностей не пью.

— А вообще много пьешь? Сколько осилишь за раз?

— Семьсот — восемьсот.

— Ого!

— Не веришь?

— Поверни-ка свой драндулет и спусти меня прямо над лагерем, слышишь! А то выпрыгну.

— Тебе отдохнуть нужно. Не помешает. Заодно диагноз поставят.

— «Диагноз»! Диагноза московские врачи не поставили! Пойми, со дня на день комиссия из министерства нагрянет.

— Я выполняю приказ.

Приказ! Знаю, милый, знаю! Не приказ, а любовь ко мне движет тобой! Ничто не заставит изменить курс. Будто не знаю, сколько раз нарушал ты и приказы и дисциплину! Когда требовалось, мы и приказ меняли с тобой, и курс. Забыл, как носились на твоей «стрекозе» по нашему хотению, по нашему разумению. Не начальства боишься! Знаю, друг, чего опасаешься.

— Лети назад, слышишь!..

— Потерпи чуток, вот-вот будем в Шакино.

Вертолет медленно пошел на посадку.

Нас встретил секретарь Шакинского райкома партии, прикатил на аэродром в своей черной «Волге». В этих краях всего месяца полтора можно ездить в машине, а в остальное время такой снег, что любой предпочитает сани или просто лыжи. Но секретарь райкома решил — и на эти месяц-полтора нужна машина. Дела у него в районе налажены, и пошли ему навстречу, выделили «Волгу» по первой же просьбе.

— Переночуете у меня, а завтра на моей «Волге» отправим вас в центр. — Тон был непререкаем, а слова «на моей «Волге» прозвучали с ударением.

— Здравствуйте, уважаемый Всеволод Сергеевич.

— Здравствуйте, здравствуйте… — смутился он. — Извините, как вас по батюшке?

Секретарь отлично знал и мое имя, и отчество, и фамилию тоже, просто не захотел оставаться в долгу.

— Зовите просто Гурам, уважаемый Всеволод.

— И ко мне можете обращаться просто, без этого «уважаемый», — улыбнулся он.

Попрощались с летчиком, уселись в «Волгу» и покатили, взбивая пыль на шакинском шоссе.