Гном - [19]

Дима открыл глаза и, как почти каждый раз утром, увидел смотрящие на него темно-серые глаза. Раньше он шутил, по поводу особой влюбленности в него гнома в эти минуты, но сейчас, зная, о чем тот думает, сел напротив и молчал, пока, казалось, не принял какое-то неожиданное решение:

— Сереж…

От неожиданности — друг назвал его по имени впервые за все время их знакомства, Сергея окатила горячая волна испуга. Но успокоившись так же быстро, он опять смотрел на Диму, словно моля о чем-то, и тот продолжил, боясь, что, как ребенок, заплачет от этого взгляда:

— Сереж, я слетаю к матери, в миллионерию ее, но не думаю, что душа моя свободная, но изначально советская, примет образ их распутной жизни, а они — мой — жиголо для мамы. Так что я в Союз вернусь через месяц-два, квартира-то у матери в Питере осталась. И если ты со своими к тому времени до драки дойдешь, приедешь жить ко мне. А если нормально все будет у тебя, поменяю я квартиру эту на Москву. В общем, по всякому, рядом будем.

От такого неожиданного решения Димы в голове Сергея замелькали картинки жизни — настоящей, не взаперти, и веселые маленькие хрюшки в его душе, как в детстве, завизжали от счастья, казалось распихивая друг друга, чтобы он понял, какая из них счастлива за него больше.

Приехавшему за сыном в колледж, Глебу было тяжело смотреть на прощание сына с единственным — он полностью отдавал себе в этом отчет — близким для того человеком. Он смотрел, как два взрослых, выделявшихся из любой толпы, молодых человека, пытаясь не заплакать, стояли, уткнувшись — смешно со стороны — друг в друга, для чего Диме пришлось согнуться в кольцо, но он явно не ощущал никакого неудобства. Глеб, никогда не имевший друзей — в понимании этих двоих, — не проходивший через горечь расставания с единственным понимающим тебя на всем свете существом, почувствовал, как слезы ни то обиды — что не он самый близкий для сына, ни то от действительно понимания трагедии момента, схватил последний Сережин чемодан и спешно сел в машину, из которой он старался не смотреть в сторону сына и его друга, не думать о вчерашнем разговоре с женой, которая была напугана, как и он, возвращением в Москву, совместной жизнью с Сережей, их отношениями и будущим вообще, и о том, что успокоить жену ему было нечем.

Москва. 1993 год

Сергей не знал, сколько времени он сидит у этого — всегда бывшего для него слишком большим — противно-дорого лакированного обеденного стола, то проживая заново пять последних ужасных лет жизни с ними, то просто глядя на фотографию родителей без мыслей и чувств.

В первые месяцы после возвращения из Швейцарии они пытались найти потерянные понимание и любовь — каждый из троих — по своим правилам, но одинаково надеясь при этом, что Дима Штурман вернется в Союз, избавив их от этой необходимости. Никто в этой семье не испытывал искренней привязанности — родители исполняли свои обязательства перед своего рода социальным калекой — сыном, он был вынужден подстраиваться под них, не имея никакой иной возможности выжить.

Отец помог ему поступить на заочное отделение филологического факультета — со сдачей экзаменов не в одно время со всеми, в присутствии только экзаменаторов, и возил сына на экзамены и зачеты, которые Сергей сдавал, как правило, в один-два дня — просто потому, что было непросто собирать только ради него каждый раз преподавателей. Он был благодарен отцу — Сергей пытался заставить себя хотя бы раз доехать до университета на метро — это было всего несколько остановок, но при мысли, сколько сотен человек будут оглядываться и разглядывать его по дороге как несчастное чудовище, приковывала его намертво к квартире, не позволяя пошевелиться какое-то время даже внутри своих стен.

Родители возили его с собой в театры и на выставки, если знали, что знакомых там наверняка не встретят, зимой — кататься на горных лыжах, что Сергей обожал. Только в заснеженных горах он мог наслаждаться катанием и быть относительно далеко от людей, а в горнолыжном костюме большинство катающихся, принимая его просто за ребенка, не прилипали взглядами. Все остальное жизненное время он учился по университетской программе дома. С наступлением ранней весны, когда первые сильные лучи солнца заставляли снег громкими ручьями стекать по кривым улицам московского центра, Сергей вытаскивал на балкон книжки-тетрадки и не вылезал оттуда до поздней ночи. Он забывал иногда о книгах, разглядывая жизнь города со стороны, почти до остановки сердца желая хотя бы на один день стать, как все, и прожить его, как люди там живут каждый день.

Эта пластиково-искусственная жизнь иногда надоедала ему до сильных, пульсирующих головных болей, но заставить себя попробовать выйти на улицу и жить иначе, он не мог, видя результатом только трагедию несбывшегося опять чего-то — как однажды уже разбилась красивая мозаика с картинкой высокого дипломата Сергея Матвеева.

Разговаривать с родителями у него не особенно получалось — часто, не подумав, рассказывая о чем-то, случившемся с ними, они спрашивали его мнения, но он отвечал почти всегда одно и то же, если речь шла не о научных или академических знаниях: «Как я вообще что-то могу сказать, я жизнь по телевизору и с балкона вижу, откуда я знаю?» — и уходил в мир своей комнаты с балконом, оставив родителей смущаться очередной их нетактичности наедине друг с другом.