Гном и Кассандра - [4]

— И что, совсем неинтересно?

— Совсем-совсем. Я, тёть Тась, в детстве книжку читала. «Остров сокровищ». Вот там интересно было: пиастры, пираты! Карамба-коррида и черт побери!

— Fifteen men on the dead man's chest, — вдруг произнесла нараспев с старушка Ивсталия.

— Чего, чего? — не поняла Аля.

— Я говорю — пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ты пей чай-то, пей. А то ссохнется. А вообще, ты мне определенно нравишься. Мне по душе люди, которые в нужный момент могут убедительно врать. А сейчас — маленькая просьбишка. Попробуй с полчасика перестать валять дурочку, а?

— Я-то попробую. Так ведь и пробовать с проком надо.

— А это от тебя зависит. Стасик тебя просил выведать про клад. Так?!

— Ага.

— Умница. Поморочь ему голову подольше. Дело нехитрое. Теперь о кладе. Клад есть, — Ивсталия выждала тяжеловесную паузу, буравя глазами беззаботно хлюпающую чаем Алю. — Есть. Только — не в доме. То есть, в доме, но не в квартире… Ты меня вообще-то слушаешь, или нет?! — она вдруг властно возвысила голос.

— Ага.

— В доме, — тут тетушка Ивсталия перешла на ужиный шепоток, — есть подвал. Там хранили картошку зимой, соленья-варенья. Хлам разный. В доме девять квартир было, ну и девять отсеков в подвале. Потом в девятой квартире хозяин помер, профессор Сёмин, царствие небесное. Жену схоронил и женился на аспирантке. Сын у него малолетка остался, придурковатый чуть-чуть. Ну а как помер профессор, аспирантка квартиру продала соседу с восьмой квартиры, а дурачка, ясно дело, в детдом со всеми почестями. Сосед две квартиры соединил, а подвал ему — без надобы. Вот там он и лежит. Клад. Там и лежать бы ему, да дом снесут не сегодня завтра. Что молчишь?

— Дык, слушаю я. Интересно же…

— Я просила дурочку не валять? Просила?

— Ладно. А можно чаю еще?

— Можно… Погоди. Давай-ка вот что. Ты ликеры употребляешь?

— Я-то? Да я… Как-то пробовала. Аморетто что ли?

— Тьфу! Это который в ларьках продавали? Достань-ка из шкафчика… Да не там! Выше! Во. Пробовала когда-нибудь? Куантро! — старушка Ивсталия произнесла это с парижским грассирующим «р» и прицокнула языком. — Айда что ли по чуть-чуть?

* * *

— Так вот. Клад, повторю еще раз, есть. Вернее, коллекция. Редких золотых монет. Совершенно уникальная. Ее начал собирать мой дед, профессор всеобщей истории Императорского Петербургского университета, и продолжил мой отец. Когда папа понял, что его посадят, он коллекцию упрятал. От беды, говорят, не простеречься. Энкавэдэшники перешмонали дом, и искали они уж точно не шифрограммы абвера, а коллекцию. Не нашли, и каблуками не выбили, хоть и старались. Папа отсидел свой червонец, вернулся, забрал меня из детдома и спрятанное нашел. В коллекции — около ста единиц. Монеты редчайшие. Золотые червонцы Бориса Годунова, византийский золотой солид, испанский дублон времен Филиппа II, отчеканенный в Перу, двойной луидор Людовика ХIII. Ну и знаменитый нобль Генриха IV. Сказка! Даже если просто тупо переплавить эти монеты в слиток, это уже — деньжищи!

Всё, что надо сделать, это вытащить чемоданчик из подвала. Подвал не заперт, там давно никто ничего не хранит, — тут тетушка Ивсталия перешла на зловеще тихий шепоток, хотя до того говорила как-то театрально громко. — Найти секцию 9. Там вдоль стены — полки. Возле окна, над батареей — дощатый ящик. Там хлам несусветный. Под ним — чемоданчик. Взяла его, сунула в рюкзачок, потом сразу на вокзал. Автобусная остановка почти возле дома садишься в шестьдесят третий, едешь на вокзал, кладешь в камеру хранения. Наутро сообщишь мне номер. Вся работа.

И еще. Одевайся этак попроще да поплоше. Ночью, говорят, все кошки серы, а уж серые — и вовсе невидимки.

— А я что, серая?

— В зеркало-то глянь. Или не гляделась ни разу?

— Ладно. И что я с того буду иметь?

— Думаю, на твой век достанет.

— А нам не думы ваши надобны, потому как век наш никем не мерян, кроме Господа нашего, — заговорила вдруг Аля, да таким складным шепотком, что сама поразилась. Не иначе как с «Куантро». — Нам бы дату с подписью, да сумму прописью, да галочку, где ручку приложить…

— Ладно. Семьдесят тыщ устроит? Устроит. Но только после номера в камере хранения.

— Вы считаете, семьдесят тысяч мне хватит на всю оставшуюся жизнь? Это, матушка, на месяцок. А я немножко больше думаю прожить.

— Нахалка. Ладно, сто. Больше не могу. Не могу и всё. Как будет угодно. Ну так как, угодно?

— Угодно, угодно. Сговорились…

* * *

Двор был тесный, трапециевидный. Проход узкий, заставленный с одной стороны разномастными, размалеванными гаражами, с другой — помойными контейнерами и бесхозными машинами. Это плохо. Ничтожное пространство для маневра.

Неподалёку от входа в подъезд стоит черная «Тойота». Тоже плохо. Двое мужиков возле. Это вообще никуда не годится. Ну вот непохожи эти двое в кожаных кепках на жильцов этого дома, и всё тут. Озираются, по сторонам зыркают. Ой, впёрлась ты, матушка в какое-то дерьмо, причем еще неизвестно за какие коврижки. Дадут по башке монтировкой, вот тебе и все коврижки-кочерыжки. Монеток много, башка одна.

А была не была. В конце концов, я — жилица этого дома. Ну как бы. Как хорошо, что я оделась не так, как говорила старухе Ивсталия. Ведь как чуяла. Уж очень настаивала. Мутная старуха. Нутрецо червивое. Они ждут дамочку в мышино-сером, а на мне курточка цвета луковой шелухи! И рюкзачок у меня не на плечах, а в сумке. И очочки на мне «Маде ин Белгиум»! Как хороши, как свежи были розы!