Гнилые болота - [5]

Мужикъ по рожденію, полуобразованный, не знающій жизни, забытый пошлыми пріятелями, онъ въ недоумѣніи размышлялъ, за что приняться. Долго размышлять не было времени, приходилось зарабатывать деньги на хлѣбъ. На первыхъ порахъ онъ переписывалъ ноты, исполнялъ всевозможныя порученія, бѣгалъ за ничтожную плату изъ одного конца города въ другой, истощалъ всѣ силы, чтобы зашибить копейку и не умереть голодной смертью гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Натерпѣлся онъ мукъ отъ людей! Надо было имѣть много душевныхъ силъ и малороссійскаго упрямства, чтобы перешибить обухъ плетью, пробить стѣну лбомъ и не погибнуть нравственно. Отецъ пережилъ все, не погибъ и черезъ два года опредѣлился на службу.

Отецъ, брошенный судьбою въ одинъ изъ омутовъ нашей прошедшей жизни, былъ закруженъ водоворотомъ и не имѣлъ ни силъ, ни желанія задать себѣ вопросы: хороша ли эта жизнь? нѣтъ ли лучшей? Кругомъ него всѣ жили этою шумною, безпутною жизнью, весело послѣ пятаго стакана пунша лились увѣренія въ дружбѣ, въ любви, громко звучали беззастѣнчивые поцѣлуи; въ немъ кипѣла молодая, неуходившаяся кровь, — о чемъ же было тутъ думать? чего желать? Онъ даже не понималъ, что не труба, а именно эта разгульная забубенность разрушала его малороссійскую натуру, требовавшую покойнаго и тихаго душевнаго счастія и готовую переносить всѣ физическіе труды и невзгоды. И вотъ теперь вдругъ онъ оглянулъ омутъ протрезвленными глазами: омутъ сталъ противенъ. Умъ началъ работать, заставилъ разглядѣть людей, вывести обо всемъ свои заключенія и, наконецъ, стряхнувъ грязь и болотную тину съ человѣческой личности, показалъ ее во всей ея природной красотѣ. Въ молодомъ человѣкѣ воскресъ ребенокъ-малороссъ, но ребенокъ съ твердою волею, съ могучими руками.

Люди, знавшіе отца прежде, не узнавали его по прошествіи роковыхъ двухъ лѣтъ. Онъ былъ лысъ и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сѣдина. Между бровями врѣзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ тверже прежняго, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги. «Я иду по законной правой сторонѣ и не обязанъ сторониться, если встрѣчный вздумаетъ идти по лѣвой», говаривалъ отецъ. Вы, вѣроятно, часто видѣли и сами разыгрывали ту уморительную уличную сцену, когда два встрѣтившіеся человѣка толкаются то въ ту, то въ другую сторону, извиняются, краснѣютъ и снова сталкиваются носъ съ носокъ, проклиная въ душѣ другъ друга и снова извиняясь. Этихъ-то сценъ и не бывало съ отцомъ; онъ столбомъ останавливался передъ налетѣвшимъ на него человѣкомъ. и говорилъ: «а не возьмете ли вы вправо?» Казалось, что, говоря, съ человѣкомъ, онъ думалъ: «что бы ты мнѣ ни говорилъ, я тебѣ не повѣрю: слова — вѣтеръ. Покажи мнѣ своими дѣлами, что ты за птица, и, можетъ-быть, я стану тебя уважать. Теперь же ты иди своимъ путемъ; мы чужіе, ты мнѣ не нуженъ». И точно, люди, съ своимъ безцѣльнымъ добромъ и безсознательнымъ зломъ, были ему не нужны. Благодѣяній онъ не просилъ, злобы не боялся: онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притѣсненія дѣлали его только сильнѣе и тверже: огонь дѣлаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желѣзо въ твердую сталь; отецъ былъ скованъ изъ желѣза. И люди сторонились отъ него; они боялись его проницательныхъ, заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывавшей имъ ихъ мелочность, подлость и пошлость. «Звѣрь!» говорили они, встрѣчая отца, и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу.

Но, Боже мой, какое наивное, какое добродушное дитя въ душѣ былъ этотъ звѣрь! Мнѣ кажется, только въ мужикахъ и въ малороссахъ могутъ соединяться эта упорная сила, мужественная смѣлость и наружная суровость съ наивнымъ добродушіемъ, младенческимъ простосердечіемъ и дѣтски-лукавою веселостью, не убиваемою ни годами, ни страданіями, ни «мертвыми домами»…

Часто гляжу я на твой портретъ, мой старый батько, и на портреты твоихъ угрюмыхъ усачей-земляковъ, и грустно мнѣ, что ни одинъ художникъ не уловилъ въ вашихъ суровыхъ лицахъ того внутренняго свѣта, который видятъ въ нихъ даже малыя дѣти. Что дѣти видятъ его, это я знаю навѣрное. Иначе чѣмъ же объяснить ту довѣрчивость, съ которою сбѣгались къ тебѣ, батько, всякіе ребятишки? И лазили они по тебѣ, и тормошили остатки твоихъ лоснистыхъ волосъ, и тащили тебя на полъ. Осилятъ, бывало, тебя, неосиленнаго большими, и звонко, звонко хохочутъ… Громче всѣхъ смѣешься ты самъ, большое дитя, вылѣзая изъ-подъ кучи навалившихся на тебя ребятъ, и твердишь имъ: «не всѣ же вдругъ, не всѣ же вдругъ!» Я знаю, что, глядя на эти сцены, благочестивыя черносалопницы, кормившія своихъ и чужихъ дѣтей пинками и подзатыльниками, набожно крестились и шептали: «вотъ, — на вѣтеръ будь сказано, — разыгрался чортъ съ младенцами, не къ добру»… Ты чуялъ этотъ шопотъ, и мало-по-малу черносалопницы исчезли изъ нашего дома. Но чуешь ли ты, что теперь, читая эти строки, написанныя твоимъ сыномъ, сотни будто бы умныхъ, будто, бы развитыхъ людей, въ сущности такихъ же жалующихся на судьбу и праздныхъ черносалопницъ, осмѣютъ тебя, назовутъ эти сцены приторными, а тебя юродствующимъ старикомъ? «А пусть ихъ, на здоровье!» слышится мнѣ твой отвѣтъ и твердо опускаетъ твоя могучая рука тяжелый молотъ, расплющивая круглый кусокъ мѣди въ тоненькую пластинку. Вижу я тебя работающимъ на пожарѣ, поднимающимъ съ улицы пьянаго мужика, отдающимъ послѣднюю копейку просящему, хотя этихъ копеекъ не много у твоей семьи. «Я ихъ заработаю», оправдываешься ты передъ семьей. Часто тебя обманывали; часто говорили тебѣ близкіе люди, что надо быть разборчивѣе и не давать денегъ каждому просящему.