Гнездо в соборе - [7]

— Сказал хорошо, — более мрачно продолжал Федор, — но этикетки на бутылках менять все-таки придется.

— Федор! Федор, — укоризненно зашептал Данила. — Ты ли это, боевой друг, говоришь? А? Может, устал, застоялся без дела?

— Не кори ты меня, Данила, — поморщился Федор. — О каком деле ты говоришь? О чем вообще говорить теперь можно?

— О деле! — крикнул Данила и кулаком ударил себя в грудь. — О настоящем деле, Федор! — он внимательно посмотрел в глаза Федора: понимает ли, — и уже сентиментально спросил: — А ты где, боевой друг?

— Смотря как спрашиваешь, — серьезно и многозначительно ответил Оксаненко. — Просто, — он сделал вид, что замялся, и продолжал, — …как Данила Комар? Тогда я поговорю с тобой — и точка. Понял?

— Да ты же умница, Федор, — восхищенно зашептал Комар. — За то я и люблю тебя! — Он обнял Федора, крепко прижал к себе и так стоял с закрытыми глазами около минуты. — Я сведу тебя с кем надо.

— Подожди-подожди, — остудил его Федор. — С чем я приду? Два года как не встречался ни с кем из фронтовых друзей, не ел каши из одного котла…

— Я сказал — сведу, значит, сведу, — решительно перебил Комар. — Ты что, не знаешь моего слова? Я поручусь за тебя Чепилке! Я сам! Понимаешь? Сам!

4

Не надо преувеличивать проницательности Федора Оксаненко, но главное он научился угадывать: Комар, пообещав ввести его в Цупком, должен был, по предположению Федора, пойти на все, чтобы представить своего фронтового друга и спасителя как самого надежного человека. Так оно и случилось. Данила приврал руководству Цупкома, что еще зимой, скрываясь, не раз ночевал у Федора и что тот не принимал участия в активных действиях только потому, что долго болел. Последнее было правдой: Оксаненко чуть ли не год пролежал, несколько раз перекочевывая из дома в больницу и обратно с тяжелым плевритом — сказались последствия грудного ранения. Поэтому весь рассказ Комара показался председателю Цупкома Чепилко и его заместителю Наконечному вполне убедительным, а кандидатура бывшего поручика очень подходящей для активной и серьезной работы. Такие были нужны и сейчас. Тем более могли они понадобиться для открытого выступления: среди нынешних атаманов повстанческих отрядов — даже довольно крупных — многие вовсе не имели военного образования и фронтового опыта.

Спустя несколько дней Федор уже присутствовал на ответственном совещании Цупкома.

…Над Киевом плыл многоцветный пасхальный перезвон. Вереницы горожан и крестьян из ближних деревень тянулись к заутрене. Уже засветлело, и Оксаненко, всматриваясь в прохожих, замечал на лицах — или ему это казалось — ожидание каких-то перемен в жизни. Он тут же внутренне одернул себя. Какие, мол, там перемены: нет, не о переменах, а наоборот, о постоянстве должно мечтать большинство мирных обывателей большого города — вполне объяснимое желание людей задерганных, утомленных неустойчивостью жизни.

Федору вспомнилась реплика тещи, женщины доброй и набожной, искренне уважавшей зятя:

— Мы простые люди, Федор Антонович. Нам бы — господи! — было бы спокойствие. Спокойно на рынок пойти — знать, что не подстрелит какой-нибудь беспутный байстрюк и что найдешь на рынке все нужное к столу. А сейчас крестьянин-то боится в город податься — того гляди товар отнимут.

Оксаненко знал, что нередко такая усталость и неопределенность делает податливыми чужому влиянию и не таких бесхитростных людей, как его домовитая теща.

…Между тем Комар, идя рядом, оживленно излагал Федору план восстания в Киеве. По его мнению, нужно в такой же вот праздничный день собрать, например, к обедне в один из центральных киевских соборов три-четыре сотни смельчаков, захватить духовенство и прихожан как заложников, превратить собор в неприступную крепость и предъявить большевикам ультиматум. Ну, а если не один, а несколько соборов, то успех гарантирован.

Федор поразился такому нелепому плану.

— Ты, наверное, шутишь, Данила? — спросил он.

Комар шумно возразил и принялся доказывать разумность и осуществимость своей идеи.

— Ну, ладно, — усмехнулся Оксаненко, — давай расскажем о твоем плане полковнику.

Это предложение тотчас остудило пыл Комара.

— Надоело без дела, надоело, — зло пробормотал он и замолчал.

«А у этого от неопределенности и ожидания фантазия играет, авантюрные идеи в голову лезут. Впрочем, глупости врага — это нам помощь. Худо, когда легкомысленные идеи приходят в горячие головы товарищей». Оксаненко вспомнил гибель своего молодого друга из ЧК, недоучившегося студента Владимира Жиги. Сдружила их любовь к поэзии, хотя Федор отдавал главную привязанность Ивану Франко, а Владимир превозносил Маяковского. Хитро проникнув в одну из петлюровских банд, Владимир, как потом узнали чекисты из рассказа арестованного бандита, надумал агитировать за мировую коммуну, общее хозяйство, за всеобщее равенство и уничтожение семьи — и поплатился за свою горячность.

Оксаненко нередко подшучивал над этой горячностью и фантазиями Жиги. Тот еще больше кипятился, наседал: пора, мол, Федору из сочувствующих переходить в большевики. Оксаненко не спорил, но уверял, что главное сейчас — очистить землю от нечисти: убийц и спекулянтов, проходимцев и мазуриков — а там, мол, посмотрим. «Ради этого я и пошел в чрезвычайную комиссию», — говорил он. Так оно и было.