Гнездо аиста - [81]

Я шел от Зитрицкого, смотрел на залитую солнцем Трнавку, и все во мне пело. Мне казалось, что я пробудился после долгой зимней спячки и очнулся в самый разгар лета. Но это сладкое чувство было недолгим. Я уже подходил к лавке Лейбы Мендловича. Мендлович сидел на бревнах, опустив голову и уставясь в землю. Когда я подсел к нему, он взглянул на меня и удивленно заморгал.

— Значит, вы все-таки вернулись? — робко усмехнувшись, спросил он и вздохнул. — Ох, чует мое сердце, пан Демко, пришел мой черед…

Только теперь я заметил, как исхудал и как постарел Мендлович. Лицо его покрылось морщинами, щеки запали, борода стала совсем седой. Его глаза, прикрытые тяжелыми, отекшими веками, казалось, вобрали в себя всю скорбь, все горести еврейского народа.

— Никогда я ни во что не вмешивался и со всеми хотел ужиться. И для вас я кое-что делал. Помните? Вы собирали тогда вагон сахара для Испании — я вам дал двадцать килограммов рафинада. Но так, чтобы никто не знал. Может, как раз не надо было скрывать это от людей? Помню, однажды, детьми еще, играли мы на Гедвабной улице в Горовцах. Мальчишки дразнили меня «очкарик». А какой-то господин остановился, положил мне руку на голову и сказал: «Разве это так уж важно, смотрит человек на мир через стекло или без стекла? Главное, что он видит в жизни». Так вот теперь я думаю, что я в жизни видел мало.

Глаза его за стеклами очков начали слезиться, спина еще больше ссутулилась.

— Вам надо уходить, — сказал я ему. — Идите в лес. Там вы будете не один.

В то время в лесу уже скрывались Петричко, Гунар и Бриндзак, а с ними несколько русских партизан.

— Меня поймают, — сказал Мендлович.

Он, видимо, уже покорился своей участи.

— Мне кажется, вокруг меня кто-то все время вертится и глаза у него как у Иожко Сливки — того, что служил в таможенниках. Он вернулся и теперь пошел в гардисты, — зашептал Мендлович и, поднявшись, испуганно огляделся. — Можно налить вам стопочку? Вроде как с приездом?

Вскоре Мендловичей увезли, Иожко Сливка сопровождал его до Горовцов.

Мендлович сидел в повозке с женой и пятью детьми на узлах с барахлом, сгорбленный, поникший, — знал, что их отправят в душегубку. Он ни разу не оглянулся на деревню. Глаза его были устремлены к небесам. Только туда стремилась его душа.

Сливка шагал рядом с телегой. Ты бы видел, Павел, его злобную ухмылку.

Когда Сливка вернулся, он отпер лавку Мендловича, повязал его фартук и встал за прилавок. А в деревне на пожарной каланче вывесили белый флаг в знак того, что деревня «чистая», что в ней нет ни одного еврея. Об этом белом флаге вспомнил и Петричко, когда к нам в прошлом году прибыла «передвижная весна» и все должны были вступить в кооператив — даже те мерзавцы, что были в глинковской партии. Вот для того, чтобы им напомнить об этом, он и велел вывесить у входа в национальный комитет красный флаг. А ты понял, Павел, понял, почему он там висит?

Да, с того дня, когда этот Сливка захватил лавку Мендловича и стал за прилавком в его фартуке, добрая половина Трнавки тащилась за покупками в Жабяны или в Горовцы, тут уж и я постарался. Женщины, которые в церкви рядом со Сливкой преклоняли колена и шептали с ним одну и ту же молитву, посылали своих дочек за сахаром, солью, уксусом в соседние села. Сливка стоял перед лавкой, сложив руки, и грозно смотрел на покрытые платками кошелки и корзины, которые несли мимо него односельчане. Но он верно учуял момент, когда надо было ему смываться из Трнавки. Где-то он теперь?..

Вот какие воспоминания я ношу в себе, дружище. Уже тридцать лет я знаю, чего хочу. Совершенно точно знаю, с такой точностью не идут ни одни часы. Мне всегда было ясно, чего я хочу и что должен делать.

Сразу после войны за нами пошло больше половины Трнавки, и, когда мы делили графскую землю, казалось, и дальше все будет хорошо. Лучшего начала уж вроде и желать нечего. А теперь… Что же случилось, почему? А случилось то, что разверзлась пропасть, дружище. И тебе это хорошо известно.

Пропасть. Но почему она разверзлась? Вот в чем следует разобраться. Дробил я молотком камни, и было неплохо. Дробить камни я привык. И ходить за скотиной тоже. Один все время, но не чувствовал себя одиноким. А вот сегодня среди людей мне быть не хочется. Здесь теперь я чувствую себя одиноким. Видно, изменилось что-то такое, что не должно было меняться. И теперь я словно собственными мыслями ушибленный. Ты думаешь, я спятил? Спрашиваешь, почему я молчу? Да ты бы все равно меня не понял… А в деревне все-таки что-то произошло…

Демко вздрогнул. Шляпа сползла на траву. Он приподнялся и сел.

— А-а, я, кажется, немножко вздремнул, — сказал он и огляделся.

Павел стоял неподалеку и смотрел в сторону Трнавки.

Как его этот звон растревожил, подумал Демко. Рвется он туда, да и что в этом удивительного — в его двадцать два года! Но теперь наше место здесь, дружище!

Демко поднялся.

— Через часок придут женщины доить коров, тогда все и узнаем. И еду принесут, — улыбнулся он Павлу.

Беспокойство, которое вызвал и у Демко колокольный звон, не могло заглушить голод. Сало они с Павлом доели еще утром, а теперь уже был вечер. Дома в чулане висели только два тонких куска сала с твердым, дочерна прокопченным мясом. Демко с удовольствием думал об этом сале — он передавал, чтоб жена послала ему кусок.