Гнездо аиста - [58]

«Речь идет здесь о том, что социализм успешно наступает на капиталистические элементы, социализм растет быстрее капиталистических элементов, удельный вес капиталистических элементов ввиду этого падает, и именно потому, что удельный вес капиталистических элементов падает, капиталистические элементы чуют смертельную опасность и усиливают свое сопротивление…

На этой основе и возникают на данной стадии развития, при данных условиях соотношения сил, обострение классовой борьбы и усиление сопротивления капиталистических элементов города и деревни».

Как это ясно, логично, подумал Гойдич. Когда читаешь Сталина, у тебя как будто открываются глаза. Железная логика. Сталинская. Надо выкроить время — еще раз кое-что перечитать и обдумать.

Значит, так было и тогда. Все это до нас и за нас уже испытали на себе русские рабочие, и мы теперь как бы плывем со спасательным кругом. Стало быть, все наши трудности и беды вполне естественны и не должны удручать. Удручать настолько, чтобы это парализовало меня. Значит, все это — следствие обострившейся классовой борьбы?

Да, страх, страх перед социализмом заставил врага начать войну в Корее, размышлял он. А это вынудило нас… Не будь этих обстоятельств, мы, несомненно, действовали бы иначе. Осмотрительнее. Ведь тактику всегда определяет ситуация — и тут Врабел совершенно прав. Вот почему нам пришлось потуже затянуть пояс.

Правда, когда я думаю об этом, во мне все протестует. Но если партия считает, что так надо? Неужели мы не вправе прибегнуть к подобным мерам, если приходится выбирать между войной и миром?

Господи, хоть бы не было войны! Я слишком хорошо знаю, что это такое. А новая была бы куда страшнее всех прежних, вместе взятых. У них теперь атомная бомба, и нам надо связать их по рукам.

Видимо, все зависит от того, насколько мы укрепим свой тыл, убеждал он себя. Войны, пожалуй, уже не будет. Наверное, и в деревне нам удастся организовать производство наилучшим образом и показать рабочим и крестьянам на Западе, что при социализме можно и хозяйство хорошо вести, и жить хорошо. Мы устранили много несправедливостей и насилия, и если что-то еще осталось, то только потому, что приходится преодолевать сопротивление прежних хозяев и помогать тем, кто противится новому по несознательности. Да, мы должны быть сильными, чтобы уберечь людей от ужасных страданий, на которые обрекла бы их война. Мы сохраним им жизнь и откроем дверь в лучший мир.

Да ведь вы платите медный грош за золотой дукат, глупцы! Я эту новую жизнь вижу совершенно отчетливо. Она как залитая солнцем улица. Во имя нее я буду трудиться, отдавать свои силы, пока в груди моей бьется сердце. Пройдет какое-то время, и вы с благодарностью станете похлопывать нас по плечу и начисто забудете обо всех страданиях — и об этой зиме, и об этой весне. Еще две недели — и зазеленеют пастбища, и будет подножный корм.

Он закурил и, улыбнувшись, подумал: тогда и у меня появится досуг. И я того кабана, что так коварно от меня ускользнул, обязательно уложу.

— Павлина! — крикнул он.

Никто не отозвался. Было слишком рано. Но во дворе звучал ее смех — молодой, беззаботный.

Гойдич снова подошел к окну. Скворец улетел. У подъезда стоял, держа в карманах руки, Сойка и разговаривал с какой-то крестьянкой. На лестнице раздавались чьи-то голоса, с улицы доносился пьяный крик. Когда же этот выпивоха успел нализаться или еще не протрезвел?

Снизу Гойдича увидели и поздоровались с ним. Он помахал рукой и, глубоко вдохнув в себя утренний воздух, закрыл окно.

В дверях появилась Павлина.

— Подготовь мне почту, девочка, да побыстрей. Я уеду.

— Хорошо. Сейчас.

Когда она садилась за стол, в уголках губ ее еще теплилась улыбка.

2

Павел ждал у телеги. Его лошади жевали, похрустывая, сено, позвякивали удилами. Гудак уже отъехал, Штенко, Эмиль Матух и Дюри Хаба нагружали телегу Резеша, приминая навоз вилами. Из разрытой навозной ямы поднимался белый пар. Его клубы время от времени скрывали от Павла дальние холмы. Леса на их склонах казались непривычно прозрачными — деревья еще были голыми, но посветлели — весна!

Наконец-то она пришла. Но на душе у Павла было тревожно. Поля пустовали. Лишь на днях их начали удобрять навозом. Хотя уже давно пора было сеять. Черт знает что! Так он никогда не работал — изо дня в день с утра до ночи на ногах. И лошадей совсем заездили. А ничего толком не сделано. Да и может ли быть иначе, если мотаются вот так всего несколько человек. Новые члены кооператива выходят на работу лишь изредка. То, видите ли, земля слишком мокрая на полях, то им надо заняться своим приусадебным участком. Вот и попрятались у себя. Ничто — ни уговоры, ни приказы — на них не действует. А раз так, то перестали выходить на работу и некоторые старые кооператоры, из тех, что были зачинателями. Канадка с Гудаковой уже несколько дней не заглядывают в хлев. Не будут, мол, работать, пока не получат оплату за свой труд. Оплату! Та-ак! Но где ее взять, из какого кармана?

Когда собирали скот, все представлялось ему совершенно иначе. Он мысленно видел, как вся деревня от мала до велика дружно выходит в поле — ведь об этом писали и в газетах. Украшенный гирляндами трактор, лошади с цветами и лентами на хомутах распахивают межи. И даже играет музыка. А почему бы и нет? В газетах тоже говорилось об этом. Тут могла быть и карусель, и тир, и всякие лотки-палатки — так же, как в престольный праздник. Люди варили бы себе тут же на кострах кто голубей, кто кур, кто говядину или потроха. Можно было бы даже зарезать свинью — кооперативную, конечно, — и устроить общую пирушку с хорошей выпивкой. А в тире ты мог бы выстрелить в жестяного кузнеца — пузатого мужика в зеленой шляпе с кисточкой, кулака, не иначе. И тут все могло быть так, как было в части, где ты служил. Помнишь наставление: «Когда ты стреляешь, товарищ, представь, что в центре мишени — предатель». Возле тира могли бы быть и качели.