Гнездо аиста - [51]

Лицо его заливал пот. Как в тумане, видел он удалившихся с коровами Олеяров отца и Канадца. Вскоре они исчезли за поворотом шоссе. Он уже был не в силах удержать корову. Но тут к нему подбежал Петричко и, ухватившись за веревку, хоть ненадолго ослабил ее натяжение.

— Скоро закончим! — сказал Петричко. — У нас с тобой уже все!

Корова снова рванулась; теперь она уже мчалась по направлению к бывшей графской усадьбе. Павел продолжал бежать за нею, утирая на бегу лицо, забрызганное пеной, слетавшей с коровьей морды. Сердце у него бешено колотилось. Позади себя слышал шаги Петричко и пьяный голос Штенко:

— Эх, будет теперь моей только та земля, в которую меня зароют…

Павел и не заметил, как оказался на скотном дворе, Демко помог ему привязать корову к груше за хлевом.

— Ну и грязи же на этой твари! Она словно в панцире. Чья она?

— Тирпачки! — с трудом переводя дыхание, ответил Павел.

Руки у него дрожали. Он разжал ладонь. Кожа на ней и вокруг запястья была содрана.

Павел зашел в хлев, огляделся. Внутри было чисто, побелено. И кормушки были чистые. Новые стойла пахли свежим деревом и соломой; стоявшие в них коровы беспокойно топтались и мычали. Павел впитывал в себя все звуки хлева — гулкий топот, приглушаемый низкими каменными стенами, мычанье, удары рогов о перегородки, шуршанье соломы, чавканье жующих челюстей.

В глубине хлева переговаривались отец и Эва; словно далекое эхо, долетали со двора и другие голоса.

Петричко, заметно осунувшийся за последние дни, стоял рядом с Павлом и пристально оглядывал заполнившийся до отказа хлев.

— Ну вот, видишь?! — сказал он с чувством удовлетворения. — Все, конец старому миру в Трнавке.

V. ОХОТА НА ДИКИХ КАБАНОВ

1

Гойдич с ружьем в руке стоял на одной из вершин покрытой снегом гряды холмов. Противоположный склон слепил глаза мерцающим блеском, над головой сияло бледно-голубое небо, солнце, казалось, было покрыто инеем. И царила ничем не нарушаемая тишина. Здесь властвовала над всем суровая искристая зима.

Большую поляну перед Гойдичем окаймляла полоса густых лесопосадок. Снег на поляне был сплошь испещрен следами животных, которые перебегали через нее, направляясь к старому лесу, тянувшемуся за спиной Гойдича вверх по гребню; за Трнавкой он спускался к пастбищу. Следы при таком морозе покрылись пушистым инеем.

Гойдич подышал на замерзшие руки. Поднимаясь на вершину Гирьяча, он вспотел, и теперь его пробирал холод. Какая чудесная тишина! Лишь хрупкий наст ослепительно белого снега слегка поскрипывал при каждом его шаге.

Какая тишина! — говорил он себе. Тишина и покой. Господи, да мог ли я себе представить, что где-то в мире есть еще тишина и покой? В нашем сегодняшнем мире?.. Сколько же времени прошло с тех пор, как мне подарили ружье? Без малого семь месяцев. А в лесу я впервые. Я знал, что так оно и будет.

Ему было холодно, но он улыбался. Тишина и сверкающая белизна вызывали в нем ощущение какого-то необыкновенного покоя. Хотелось хоть ненадолго забыть тревоги и огорчения, жестокость и суровость жизни, хоть на короткое время отвлечься от забот…

Тогда был точно такой мороз, только еще шел снег, вспомнилось ему. Он сказал Катержине, что не сможет зайти к ней вечером, — он должен был принимать участие в важном деле. «Это и наше дело, Катка. Оно нас обоих касается», — сказал он ей. Она в ту пору еще мало знала его и не понимала, почему он так взволнован. «Ты боишься?» — спросила она. Но и он не сразу понял, что она имеет в виду, даже когда повторила свой вопрос. Потом только сообразил: боялась она. Газеты пестрели заголовками: «Обнаружены склады оружия», «Функционеры национально-социалистической партии готовили антиправительственный путч», «Внезапное продвижение американской армии к нашим западным границам», «Советский Союз в любом случае будет выполнять условия союзнического договора»…

Всюду — на улицах, на предприятиях — собирались группами люди, спорили.

В те февральские дни он не думал о себе. Это были священные мгновенья. Без колебаний бросился бы он даже туда, где его подстерегала смерть… Перед ним открывалось будущее. То был его звездный час. Сколько раз за всю жизнь человек ощущает его?

Он даже не совершил ничего особенного в те дни. Написал только листовку для словаков, которые так же, как и он, работали в чешском пограничном городе. Да еще дежурил на телефонной станции химического завода, — где работал после окончания техникума, — дожидаясь сообщений из районного комитета партии.

Потом они вышли на улицы. Проходили мимо засыпанных снегом развалин и темных жилых домов, мимо складов и фабричных ворот. Несли лозунги: «Долой министров-реакционеров!», «Да здравствует правительство Готвальда!»

Шли, подняв воротники пальто, в замасленной рабочей одежде, пропитанной запахом химикалиев. Вместе с ними, с рабочими-химиками, шли железнодорожники, врачи, служащие. В демонстрации участвовали уже не только коммунисты. Рабочие, которые прежде голосовали за национальных социалистов, клерикалов и социал-демократов, шли теперь вместе под красными знаменами. В колоннах слышался девичий смех…

Гойдич смотрел на ясное, чистое небо, на сверкающую белизну снега и улыбался. Но в уголках его рта таилась горечь — жизненный опыт развеял в прах его прежние простодушные представления о том, что двигаться вперед к новой жизни они будут быстро, что с массовой коллективизацией дело будет обстоять просто, что новый человек родится вдруг сам собой, — наивные представления, будто все пойдет как по маслу! Но он хотел жить и добиваться светлого будущего, не идя ни на какие уступки, и этого желания не утрачивал никогда.