Гнездо аиста - [126]

После того, что произошло с Резешем и с другими в деревне, Дюри стал присматриваться к Войнику. Ему тоже вспахали поле. Он посадил на нем картошку и немного свеклы. И то и другое росло у него отлично.

Войник выпрямился и посмотрел на Дюри.

— Как поживаю? Как голый на колючках, — отрезал он. — Как человек, который всю жизнь работает, словно каторжный, у которого за столом пять ртов, а шестой вот-вот появится и которому такие сволочи, как Штенко, бьют окна.

Пот с него лил ручьем, рваная фланелевая рубашка прилипла к телу. Беременная жена, тяжело дыша, ползала между рядами, колени ее были обвязаны мешковиной.

— Не стоит обижаться, — сказал Дюри. — Штенко был пьяный, ты же знаешь. Он же дурак. Обозлился, что ему не помогли.

— Да-а, — протянул Войник. — Даже если это и правда, то он должен был бы выбить не мое окно, а совсем другое. Ты так не думаешь?

— Очень все это на людей действует. Иногда и вправду не соображаешь, что делаешь. С тобой разве так не бывает? — Дюри с трудом сдерживался. — Ты же видишь, Ферко, они только и думают, как бы натравить нас друг на друга. А раньше мы и без них разбирались в своих делах.

— Это точно, — ухмыльнулся Войник. — И ты мне, случалось, давал лошадь, а я вам за это зимой заготавливал дрова. Что же, и теперь я должен был ждать, когда ты мне поможешь?

— Будто не знаешь, что им от нас надо, — вздохнув, сказал Дюри. — Господи боже мой, неужели тебе не ясно, что у них на уме?

— Да пропади оно все пропадом! Ни за кем я в пекло не полезу, не такой уж я псих, с меня довольно. Буду работать, как раньше. Но если кто помощь предложит, отказываться не стану. — Он вынул из кармана сигареты, закурил и, глядя на Дюри, продолжал: — Можешь говорить что угодно, но я не припоминаю, чтоб у меня выбивали окна, когда ты давал мне лошадей.

Сукин ты сын, подумал Дюри.

— Нас всех теперь знаешь как прижмут, Ферко? — сказал он. — Надо все-таки головой думать.

— А я, как видишь, думаю теперь руками. Ты мне, случаем, помочь не хочешь, а? — Он наклонился и, не вынимая сигареты изо рта, взмахнул мотыгой. — Я, мил человек, думаю теперь только о том, чтоб у меня свекла не заросла и чтоб урожай был приличным.

— Мы, крестьяне, все так думаем, — сказал Дюри. Он задыхался от злости и, чтоб не сорваться, повернулся и ушел. И не столько разговор его расстроил, как то, что хорошо прополотая свекла у Войника была выше и пышнее его собственной.

Этого уж нельзя было допустить. Кооперативные сволочи тут нас здорово перехитрили. И какой дьявол им так присоветовал? Нет, этому надо было помешать. А бить окна — глупость, Штенко просто дурак, раз дал себя застукать. Никакого от него проку. Пьяница, лентяй и к тому же болтун. Впрочем, что бы я о нем ни думал, покамест он мне нужен. Но так напортачить? Да, дали мы маху… И вообще все время даем маху. Первую, и главную, ошибку допустили, когда избили твердокаменных. Мы тогда вообразили: все теперь в полном порядке. Аминь. А надо было сразу же разобрать свинарник, свиней раздать людям как вознаграждение за то, чего они лишились. И кооперативу был бы конец, и вся деревня бы влипла в эту историю, и никто не смог бы потом отвертеться. Почему нам тогда не пришло это в голову? Все словно опьянели от радости, когда повели своих коров домой. А вечером кинулись в корчму! Готовы были на руках ходить от восторга, что расправились с этими паршивцами. Торжественное погребение им устроили. Но никто ведь не знал, никому не могло прийти в голову, что эти мерзавцы сделают. Надо было их прикончить. Схватить за горло, и каюк.

Тогда все нализались на радостях и каждый понимал, что сделало для общего блага семейство Хабы. И такие, как Войник, им чуть ли не руки целовали. Казалось, свет снова встал с головы на ноги. Пока не выяснилось, что те, из свинарника, решили остаться в кооперативе. Мы договорились ночью разрушить свинарник. И как раз в этот день прибыла в деревню рабочая милиция, чертовы парни с пивоваренного. Как они могли узнать, что тут готовится? Если бы я знал, кто нас предал, я бы шкуру с него содрал. Ведь только из-за того, что несколько коммунистов удержались тогда в свинарнике, и прибыл потом трактор.

Теперь надо пораскинуть умом, подумать хорошенько. Еще не все потеряно. Даже и безлошадные не все одинаковые. Взять хоть Зузку Тирпакову. Она, правда, согласилась, чтобы ей вспахали поле, но при этом орет на всю деревню: «Ладно, хоть малую толику возместили мне из того, что отняли. Я вас, бандитов, все равно удушу когда-нибудь перевяслом из той соломы, что соберу с этого поля!» Зузка может себе позволить что угодно, вот это баба! Но только они, председатель ихний Иван и молодой Копчик, как будто и не слышат ничего. Придуриваются. И старый прохвост и буян Канадец туда же. Знай ухмыляется. «Ну, баба, — говорит он Зузке, — похоже, тебе и Пишты Гунара мало. Как бог свят. Придется мне трактор на тебя напустить». И все кругом хохочут. А чего ржут, черт бы их побрал!

Если б я мог, согнал бы всех, кто тогда крушил ворота и забирал своих коров, и отругал бы их как следует. «Дурачье, — сказал бы я им. — Вы что, из ума выжили, что ли? В Трнавке они делают все по-своему. Вы посмотрите вокруг. Все деревни рядом с нами дышат свободно. Нигде ни одного кооператива. Вы уже раз попробовали, знаете, что это за сахар. Хотите лизнуть снова? Если, не дай бог, до этого опять дойдет, значит, нам конец. Неужели не понимаете? Не можем допустить. Да и весь мир, говорит отец, этого так не оставит. Ведь они не должны победить. Не должны. Если нужно землетрясение, чтобы смести их с лица земли, пусть будет землетрясение. Только больше делать глупости мы не имеем права».