Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [45]
У Пушкина говорилось так:
Но все изменилось, пришел конец «скуке», тоскливым мыслям, когда уединение поэта было нарушено и в деревне появилась старушка с двумя «девицами» («две белокурые, две стройные сестрицы»):
Аналогия ясная: обращаясь к пушкинскому стихотворению, Станкевич хочет сказать, что и его роман с белокурой красавицей возник в атмосфере деревенской тоски и уединения. Повинуясь обычаю, Станкевич облекает свои переживания в чужие слова и краски, ищет для себя и для своей знакомой, кстати, тоже белокурой красавицы, художественные аналогии, не замечая, что во многом он поступает уже по-своему, не так, как предписывал литературный образец. Ибо Станкевич вовсе не хочет безмятежно воспользоваться тем счастливым случаем, который словно нарочно был подстроен ему судьбой, деревенским отшельничеством; не хочет отдаться бездумному течению событий.
Неумолчно раздаются в нем вопросы, действительно ли он ее любит, действительно ли это настоящее, глубокое чувство, а не минутная прихоть, не игра горячего, молодого воображения. Сомнения растут, и после нескольких встреч в деревне и потом, осенью 1833 года, в Москве, куда она приезжала с мужем, Станкевич приходит к твердому и безотрадному выводу.
«Что мне делать, друг мой? – пишет он 15 сентября 1833 года поверенному всех своих тайн Неверову. – Будь моею совестью! Я не люблю…»
«Она мила, как цветок, как дитя», но чувства у него к ней нет, а значит, и взаимные отношения строятся на ложной основе.
Свою знакомую Станкевич не винит; «да, друг мой, ее вольности со мною никто не смеет назвать развратом», так как, живя «без радостей» (мужа она, видимо, не любила), она имела «слабость предаться первому страстному чувству»; но он, представитель сильного пола, должен быть сильнее, должен не доводить событий до непоправимого исхода.
Станкевич разрабатывает новую «тактику», такую, чтобы не оскорбить женщину подчеркнутой холодностью и в то же время не обманывать ее несбыточными надеждами, и эта вынужденность, притворность поведения приносят его искренней, правдивой душе немало страданий. «Видишь себя принужденным думать и казаться, между тем как мог бы чувствовать и быть, видишь себя запутанным в мирские сети, чувствуешь свое ничтожество». В состоянии острого недовольства собой, какой-то неопределенности и в то же время неудовлетворенного чувства встречает Станкевич последние месяцы 1833 года. Идут своим чередом занятия, кипят дружеские споры, обдумываются философские и литературные проблемы, но не перестает трепетать в глубине души мечта о настоящем, глубоком чувстве. Снова в его письмах возникают образы грозы и «бури».
«Друг! Я хотел бы одной бури! Пусть я останусь в тех отношениях, в каких теперь, но я хотел бы перемены в душе, хотел бы любви, любви грозной, палящей!.. Я бы воскрес, я бы ожил! Если б эта любовь была самая несчастная… кажется, всё я был бы лучше».
19 октября 1833 года Станкевич писал Неверову: «В твою грудь полагаю еще одну тайну… Меня любит одна девушка…».
Эта девушка – Наташа Беер, старшая сестра Алексея. У Бееров и Станкевич, и его друзья бывали как дома, и чувство Наташи к Николаю возникло, видимо, уже давно и развивалось подспудно. Теперь это стало очевидным – и не только для Станкевича.
Возможно, события были ускорены его «деревенским романом», приметы которого, при всем старании, невозможно было утаить от других. Особенно от девушки, которая к Станкевичу была неравнодушна.
Но что касается самого Станкевича, то никаких сомнений в собственном чувстве у него на этот раз не было: Наташу он не любил. В том же письме к Неверову Станкевич говорил, что относится к «одной девушке» по-братски и хотел бы, чтобы ничто не осложняло их отношений. Но не тут-то было!
По отзывам современников, Наташа Беер отличалась порывистым и мечтательным характером. Она была знакома с немецкой литературой, любила Гете и Шиллера; хорошо рисовала. С ней было интересно поговорить даже такому человеку, как Станкевич; но довольствоваться с ним братскими отношениями она не хотела.
Станкевич решает вести себя осторожно, «благоразумно». Он уже научен горьким опытом, знает, к чему может привести подчеркнутая холодность, «онегинская» поза. Приходится составлять другой план, продумывать новую тактику.
Этот план (которым Станкевич, по обыкновению, поделился с Неверовым) – верх чуткости и такта. Он решает «постепенно» обратить любовь девушки в «дружеское расположение». «Но надобно делать это осторожно: во-первых, не давать ей виду, что я знаю о ее страсти, чтобы не огорчить равнодушием или не усилить ласковым обращением эту привязанность, во-вторых, обходиться с нею, как с другими, не любезничать и пореже навещать: не навещать нельзя, да и бесполезно!»
Станкевич сравнивает Наташу с героиней своего «деревенского романа»: какое различие духовных обликов, выражения, темпераментов! Станкевич пишет стихотворение, посвященное им обеим:
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Диалог с Чацким» — так назван один из очерков в сборнике. Здесь точно найден лейтмотив всей книги. Грани темы разнообразны. Иногда интереснее самый ранний этап — в многолетнем и непростом диалоге с читающей Россией создавались и «Мертвые души», и «Былое и думы». А отголоски образа «Бедной Лизы» прослежены почти через два века, во всех Лизаветах русской, а отчасти и советской литературы. Звучит многоголосый хор откликов на «Кому на Руси жить хорошо». Неисчислимы и противоречивы отражения «Пиковой дамы» в русской культуре.
В книгу включены материалы, дающие целостное представление о развитии литературы и филологической мысли в XX в. в России, странах Европы, Северной и Латинской Америки, Австралии, Азии, Африки. Авторы уделяют внимание максимально широкому кругу направлений развития литературы этого времени, привлекая материалы, не включавшиеся ранее в книги и учебники по мировой художественной культуре.Для учителей мировой художественной культуры, литературы, старшеклассников, студентов гуманитарных факультетов средних специальных и высших учебных заведений, а также для широкого круга читателей, интересующихся историей культуры.Рукопись одобрена на заседании Ученого совета Института художественного образования Российской академии образования 12 декабря 2006 г., протокол № 9.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«…Итак, желаем нашему поэту не успеха, потому что в успехе мы не сомневаемся, а терпения, потому что классический род очень тяжелый и скучный. Смотря по роду и духу своих стихотворений, г. Эврипидин будет подписываться под ними разными именами, но с удержанием имени «Эврипидина», потому что, несмотря на всё разнообразие его таланта, главный его элемент есть драматический; а собственное его имя останется до времени тайною для нашей публики…».
Рецензия входит в ряд полемических выступлений Белинского в борьбе вокруг литературного наследия Лермонтова. Основным объектом критики являются здесь отзывы о Лермонтове О. И. Сенковского, который в «Библиотеке для чтения» неоднократно пытался принизить значение творчества Лермонтова и дискредитировать суждения о нем «Отечественных записок». Продолжением этой борьбы в статье «Русская литература в 1844 году» явилось высмеивание нового отзыва Сенковского, рецензии его на ч. IV «Стихотворений М. Лермонтова».
«О «Сельском чтении» нечего больше сказать, как только, что его первая книжка выходит уже четвертым изданием и что до сих пор напечатано семнадцать тысяч. Это теперь классическая книга для чтения простолюдинам. Странно только, что по примеру ее вышло много книг в этом роде, и не было ни одной, которая бы не была положительно дурна и нелепа…».
«Вот роман, единодушно препрославленный и превознесенный всеми нашими журналами, как будто бы это было величайшее художественное произведение, вторая «Илиада», второй «Фауст», нечто равное драмам Шекспира и романам Вальтера Скотта и Купера… С жадностию взялись мы за него и через великую силу успели добраться до отрадного слова «конец»…».
«…Всем, и читающим «Репертуар» и не читающим его, известно уже из одной программы этого странного, не литературного издания, что в нем печатаются только водвили, игранные на театрах обеих наших столиц, но ни особо и ни в каком повременном издании не напечатанные. Обязанные читать все, что ни печатается, даже «Репертуар русского театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули его, чтобы увидеть, какой новый водвиль написал г. Коровкин или какую новую драму «сочинил» г. Полевой, – и что же? – представьте себе наше изумление…».
«Имя Борнса досел? было неизв?стно въ нашей Литтератур?. Г. Козловъ первый знакомитъ Русскую публику съ симъ зам?чательнымъ поэтомъ. Прежде нежели скажемъ свое мн?ніе о семъ новомъ перевод? нашего П?вца, постараемся познакомить читателей нашихъ съ сельскимъ Поэтомъ Шотландіи, однимъ изъ т?хъ феноменовъ, которыхъ явленіе можно уподобишь молніи на вершинахъ пустынныхъ горъ…».