Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [190]

В славянофильских кругах Восточная война была встречена первоначально с воодушевлением, ибо с нею связывалась мысль об освобождении Балкан от турецкого ига, о всеславянском единстве. Даже трезвый Иван Аксаков поддался господствующему настроению и в апреле 1854 года написал стихотворение «На Дунай!», в котором, по выражению современного историка, «штампы славянофильской публицистики перемежались призывами „свято послужить великому делу”»[44]. Но вскоре к Ивану Сергеевичу пришло отрезвление, а потом и горькое отчаяние.

В январе 1855 года он писал А. О. Смирновой: «Про положение наших крымских дел, про управление, про грабеж чиновников в Крыму рассказывают ужасы. Так и должно быть! Порядок вещей разлагается; страшная деспотическая сила, мечтавшая с такою дерзкою самостоятельностию заменить собою силу жизни, является во всей своей несостоятельности. Пусть же ее банкрутится! Только жаль бедных русских солдат!»

(Это письмо было перлюстрировано и передано царю. Прочитав письмо, Николай I сказал: «Хорош голубчик».)

Не только Иван, но и другие члены семейства были объяты ужасом и возмущением. Обычно законопослушный и тихий Григорий Сергеевич писал: «Сколько беспорядков, интриг, нарушений законов, намеренно и ненамеренно, такое равнодушие к исполнению своих обязанностей, нежелание что-нибудь жертвовать, отсутствие сочувствия ко всему благородному и живому и такие дикие понятия о чести, что приходишь в отчаяние». Это как будто слова Ивана Сергеевича.

Григорий Аксаков получил в это время новое место в Самаре. Готовясь к переезду, он решил взять с собой альбом с портретами всех членов семейства, и когда получил портрет отца, то не смог удержаться от горестного признания: «Вы очень похожи, милый отесенька, но с таким грустным выражением нарисованы, что без слез нельзя на вас смотреть».

Было от чего грустить Сергею Тимофеевичу: глаза совсем почти уже не видели, болела печень, напал флюс. Тяжелее всего были страдания нравственные, сознание общественных бед и неурядиц, неопределенность будущего. «Много великих событий совершилось на моей памяти, – писал он А. О. Смирновой, – я помню, как возникал Наполеон; но ни одно так не волновало меня, как настоящее, или, лучше сказать, грядущее событие. Самое тяжелое в нашем положении – неизвестность, туман, который нас окружает».

Сергей Тимофеевич мечтает увидеть ополченцев: может быть, их бодрость, вера в победу вольют и в него, старика, новые силы и надежды… Но увиденное еще больше потрясло его: «Я не заметил ни одной молодцеватой фигуры! Утомление, уныние или апатия – вот все, что выражалось на лицах ратников… Они показались мне жертвами, которых ведут на заклание».

Глубокий отзвук находило все происходившее и у Веры Сергеевны, старшей дочери Аксаковых.

После Ивана и Константина она была, пожалуй, самым ярким и интересным человеком среди братьев и сестер. Она тонко чувствовала поэзию и искусство, прекрасно рисовала карандашом и писала масляными красками; на ее портреты, мы помним, обратил внимание Гоголь.

Племянница Веры Аксаковой Ольга Григорьевна впоследствии говорила: «Вера Сергеевна была исключительным явлением даже и в этой особо талантливой семье. Она рисуется в моих воспоминаниях как индивидуальность, как чрезвычайно обаятельное существо, в то время как остальные дочери – все вместе и каждая отдельно – составляли только семью».

В самые тяжелые годы, с 1854-го по 1855-й, Вера Сергеевна вела дневник; из него мы узнаем, с какой болью переживала она обрушившиеся на Россию несчастия. «Овладевает такое безотрадное, бесполезное сожаление, невыносимо болезненное чувство, с полным сознанием невозможности отвратить зло… Изнемогаешь под тяжестью всех этих ощущений; невыносимо бывает – не знаешь, что делать, днем и ночью все то же, беспрестанно то же и то же, и сердце болит от тоски!»

В часы невыразимо тягостных переживаний, безысходной тоски Вере Сергеевне становилось ясно, что зло и преступления сделались не исключением, а правилом, причем узаконенным. «Служение молоху, как выражаются некоторые, перешло всякую меру; душегубство есть единственная цель нашего правительства. Всякая мысль, всякое живое движение преследуется как преступление; самая законная, самая умеренная жалоба считается за бунт и наказывается». Инвектива, достойная Ивана Сергеевича[45].

В тяжелой, гнетущей атмосфере, которая теперь постоянно царила в аксаковском доме в Абрамцеве, наметились трения между членами семейства, Иваном и Константином в первую очередь. На причину размолвок проливает свет одна из записей Веры Сергеевны: «Иван говорил о том, что он по своим делам службы часто сталкивается с людьми разных образований или вовсе без образования, находящимися на гораздо низшей ступени всякого развития; что именно этих людей надобно спасать от тьмы, их постепенно поглощающей… Упрекал слегка нас, особенно Константина, что он слишком исключителен и готов осудить человека, если он хвалит Петербург и т. д.».

Новые столкновения возникли на почве тех споров, которые давно уже вел Иван Сергеевич со своим старшим братом, выступая против крайностей славянофильства, против «исключительности», за широкое просвещение всех слоев русского общества. Вопрос о Петербурге в этом споре производный: для Константина Петербург – воплощение «европеизма», «столица с именем чужим»; Иван же считал, что вредно и опасно замыкаться в своей узкой национальной сфере и что поражение в Восточной войне – лишнее тому подтверждение (вспомним, что и Белинский осуждал ненависть к Петербургу как выражение исторической слепоты и рутинерства).