Гнезда русской культуры (кружок и семья) - [174]

Там есть и парк, и пропасть тени,

И всякой множество воды;

Там пруд –  не лужа по колени,

И дом годится хоть куды.

Вокруг чудесное гулянье,

Родник с водою ключевой,

В пруде, в реке –  везде купанье,

И на горе и под горой…

Разнообразная природа,

Уединенный уголок!

Конечно, много нет дохода,

Да здесь не о доходах толк.

Зато там уженье привольно

Язей, плотвы и окуней,

И раков водится довольно,

Налимов, щук и головлей.

Жить бы в этом раю, наслаждаться семейным уютом, чтением, природой, рыбной ловлей, купанием, сбором грибов… Но разные беды и неприятности мешали этому.

Заметно пошатнулось здоровье Сергея Тимофеевича. Он стал плохо видеть левым глазом, который вскоре совсем отказал. Да и правый глаз заметно сдал. Аксакову грозила самая страшная беда для человека пишущего и творческого. Теперь он зависел от помощи других и даже письма должен был диктовать.

К недомоганию старика Аксакова (так теперь почти всегда его называли) присоединились болезни других членов семейства. Прежде всего дочери Оленьки, которая страдала каким-то непонятным нервным расстройством. Больная нуждалась в постоянном наблюдении врачей и поэтому не могла жить в Абрамцеве вместе со всем семейством. Так, летом 1844 года для нее сняли отдельную дачу на Башиловке, рядом с имением доктора А. И. Овера. Знаменитый доктор навещал Ольгу почти ежедневно и лечил ее несколько своеобразной диетой – велел ей питаться почти одним только виноградом и мороженым (спустя восемь лет Оверу довелось лечить другого пациента – Гоголя, увы, столь же безуспешно).

Болезнь Сергея Тимофеевича тоже заставляла семейство покидать Абрамцево. Так, в мае 1846 года Аксаковы переехали в Москву для консилиума.

Здесь Сергея Тимофеевича встретила приехавшая из Калуги Смирнова. Она поразилась той перемене, которая произошла в нем со времени их первого знакомства в конце предыдущего года. «Сергей Тимофеевич очень страдает, – писала она Гоголю, – и страдает со всем нетерпением новичка: нетерпелив, отрывист в ответах на семейные нежные вопросы…» Последние слова, видимо, надо понимать в том смысле, что даже участливость и доброта близких вызывала у него раздражение – факт совершенно немыслимый для прежнего Аксакова! Смирнова предсказывает: «кажется, ему предстоит долгая болезнь и, может быть, потеря зрения».

Примерно в те же дни Погодин записывает в дневнике: «У страдающих Аксаковых. Поклонение детям губит их…».

И несколько позже: «У Аксаковых новые болезни, истинные и мнимые, и несчастные просто сходят с ума».

Омрачали настроение Аксаковых и отношения с Гоголем, которые стали заметно охладевать и портиться. После памятной совместной поездки в Петербург в 1839 году, после чтения глав еще не оконченных «Мертвых душ» в доме Аксаковых Сергей Тимофеевич думал, что между ним и Гоголем навсегда установилось полное взаимопонимание и согласие. Вскоре пришлось убедиться, что это иллюзия.

Первая трещина в их отношениях обозначилась тогда, когда Константин Сергеевич опубликовал свою брошюру «Несколько слов о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души”». Именно на эту брошюру резко отвечал Белинский, что привело к дальнейшей полемике между ним и К. Аксаковым, а затем к их окончательной ссоре.

Гоголь к позиции Белинского в этом споре не присоединился, но и от выступлений Константина Аксакова постарался отмежеваться. Автору брошюры «Несколько слов о поэме Гоголя…» это могло показаться не очень понятным и даже удивительным: ведь он ставил произведение Гоголя на необычайно высокое, единственное в своем роде место, говорил, что сам древний эпос воскресает перед нами в «Мертвых душах» и что только два писателя помимо Гоголя – Гомер и Шекспир – всецело владеют «тайной искусства», умеют «являть полноту и конкретность создания». Все остальные гении и таланты – отечественные и зарубежные – не могут идти ни в какое сравнение с ними. Что же тут могло не понравиться Гоголю?

Гоголь был горд, очень горд. Но к его гордости всегда подмешивалась доля сомнения и даже самоумаления. С годами Гоголь научился бороться со своей гордостью, преодолевать ее. Столь восторженная и притом безапелляционная похвала, должно быть, несколько покоробила его, тем более что она исходила из дружественного ему семейства и могла быть воспринята многими как отнюдь не беспристрастная.

Гоголь понимал свое особое место, особую роль в духовной жизни России, да и не только России. Но он рассматривал свое творческое дело как продолжение усилий и стремлений лучших умов решить самые злободневные, больные проблемы существования человечества. Эта связь, эта преемственность были резко оборваны К. Аксаковым. Хотя Гоголь (как и К. Аксаков) глубоко ценил и Гомера, и Шекспира и вдохновлялся их созданиями, его едва ли устраивала картина, нарисованная молодым критиком: между Гомером и Шекспиром и затем Шекспиром и Гоголем – пустыня, мертвое пространство.

Наконец, имело значение еще одно обстоятельство. Гоголь рассматривал свое произведение как еще не готовое, не завершенное (за первой частью должны были последовать еще две). О том, что работа над произведением продолжается, хорошо знал и К. Аксаков, и он учитывал этот факт в своей брошюре. И все же его суждения могли прозвучать, на слух Гоголя, чересчур категорично или, во всяком случае, показаться ему преждевременными, скороспелыми.