Гнев. История одной жизни. Книга первая - [89]

— Аллах миловал, дорогой апо Жано. Что нового на той стороне гор?

— Зачем про это спрашивать! Воюют… Больше защищаются, отстреливаются. Давно уже не было нашинских, курдских вылазок. Вот я и пришел сюда за перевал, посмотреть да узнать, что здесь творится. На днях проводил к своим в Гилян Суйрголь со снохами… Больше нового не выпытывай. Нет ничего… Скажи-ка лучше как у вас, в Кучане? Откуда и куда держите путь?..

— Эх, апо! — с отчаянием говорит Аббас. — Кучан в крепость превратили. Многие бы оттуда сбежали, да без фокусов не прорвешься. У нас друг ранен, помочь надо ему. — Аббас подвел охотника к Шохабу. Раненый покачал головой, губы его дрогнули:

— Не надо, Аббас… Я с вами… Не останусь без вас.

Охотник Жано попросил ребят снять Шохаба с коня.

Те немедленно выполнили его просьбу. Шохаба положили в комнатушке на кошме. Охотник подсунул под голову раненому свою подушку. Шохаб сразу же уснул, а может потерял сознание? Дядя Жано склонился над ним, пощупал пульс и долго рассматривал красивое юношеское лицо. Затем охотник быстро вышел и скоро вернулся с пучком сухой травы. Он растер траву в ладонях, мякину поднес к ноздрям Шохаба. Шохаб закрутил головой и открыл глаза.

— Апо-джан, пить хочу, — тихо произнес он и растерянно добавил: — А где они?..

— Мы здесь, милый Шохаб. — ответил я. — Не беспокойся, без тебя не уйдем.

Ребята склонились над Шохабом и стали утешать его, кто как мог. Дядя Жано тем временем поднес ему в пиалушке немножко воды.

— Ты, ягненок!.. Сын мой!.. Пей. Много сразу нельзя, Понемногу. Потерпи. Я перевяжу… Боль сразу ветром унесет.

Шохаб жадно всматривается в грубое, изрезанное морщинами лицо зверобоя Жано. Он хочет знать правду, он хочет прочитать ее в глазах горца с обветренным, черным от солнца лицом. Глаза никогда не солгут. Об этом давно знает Шохаб. В глазах дяди Жано видна тревога, брови его сдвинуты к переносице, он сосредоточен, суров, но не испуган… Видно, пытается победить смерть, засевшую в груди парня.

Шохаб приподнял голову, посмотрел, как дядя Жано отдирает от раны окровавленную рубашку. Болезненно поморщился и снова ткнулся в подушку. Охотник обмыл холодной водой рану, приложил к ней пучок сухой травы и стал перевязывать предплечье белыми лоскутами. Все это время, пока длилась операция, дядя Жано не переставал шутить, будто ничего особенного не случилось. Он пересыпал свою речь хлесткими пословицами и потешными шутками.

— Ну вот и все… Не радуйся, больше щекотать не буду. Пошутил и хватит. — Теперь лежи и не думай ни о чем, — ласково наставлял дядя Жано. — Наплюй на все.

— Большое спасибо, спаситель, — спокойно и четко выговорил Шохаб. — Теперь дайте мне листок бумаги и карандаш, я напишу маме письмо.

— Шохаб, родной, тебе нельзя подниматься. Скажи что надо, я напишу, — говорю я.

— Нет, я сам. Дайте скорей…

Ахмед вынул из нагрудного кармана гимнастерки листок и карандаш, протянул Шохабу. Раненый поднялся на локоть и стал писать. Мы следили за выражением его лица, за его дрожащей рукой. Лицо его с каждой секундой становилось бледнее, а пальцы переставали слушаться… Он не дописал. Как-то вдруг сильно рванулся, засуетился, отыскивая кого-то, остановил взор на мне и быстро заговорил:

— Ты… Гусейнкули… передай… маме отдай… Про-ща..

— Шохаб, что с тобой? — закричал я.

Шохаб был уже мертв. Отошел сразу, на коротком вздохе…

Я держал письмо в руке, оно еще хранило тепло рук Шохаба. Сейчас остынет, улетучится его теплое прикосновение, но я ошибся!.. Первые же строки письма обожгли меня: «Милая моя мама…»

Дядя Жано велел остаться в комнатушке Рамо и Аббасу. Остальным дядя Жано сказал, чтобы вышли, не мешали.

Мы с Ахмедом как опустились на краю скалы, так и сидели, не произнося ни слова. Каждый думал об ушедшем друге. Я все еще держал письмо Шохаба в руке, забыл положить в карман. Машинально, сам того не сознавая, стал читать.

«Милая моя мама! В прошлом письме я написал тебе, что скоро приеду, и мы с тобой сразу же устроим свадьбу. Я просил тебя купить побольше хны, пусть бы все парни покрасили себе руки… Теперь ничего этого не надо. Руки мои и тело мое окрашены собственной кровью от пули англичан. Я бежал к гилянцам, чтобы сражаться против заморских зверей, но пуля нашла меня…

Мама… не плачь. Нынче… матери теряют сыновей…

Мама… уже солнце… Потерпи… мама…».

Вот и все. Последние слова воина своей любимой матери.

Шохаба мы похоронили возле домика дяди Жано. Отгремели над могилой выстрелы. Мы двинулись дальше.

ГИЛЯН БУРЛИТ

Прихотливая, запутанная тропа вывела из глубокого ущелья. Перед нами равнина, залитая солнцем и цветами. Тропинка бежит между горных карликовых деревьев, прячется в цветах и густой траве. Она пересекает неширокие русла родников, петляет по предгорью. Мм снова взбираемся на холмы, спускаемся вниз и въезжаем в ущелье. Оно было не таким узким. По обеим сторонам теснины сплошной стеной тянутся кусты ежевики и барбариса. Едем тихо, чтобы дать коням передышку.

Каждый из нас крепится, но вид у моих друзей подавленный. Мы никак не оправимся после похорон Шохаба. Я непрестанно думаю о нем. В моей голове никак не укладывается: был человек, только что разговаривал с тобой, делился своими сокровенными тайнами, рассказывал о невесте, и вдруг— нет его и никогда больше не будет! Никогда… темно… Как странно устроен мир. Как легко пропасть в нем. И погиб-то ведь Шохаб случайно. Наверно смерть искала меня, но ошиблась в суматохе. Шохаб-то сел на моего скакуна Ыкбала… Теперь мой конь подо мной, но не сама ли судьба это? Может, и меня скакун поднесет под вражескую пулю?.. Какая ерунда. Конь мой никогда не изменит. Друг мой быстроногий…