Гнев. История одной жизни. Книга первая - [84]

— Теперь мне понятно, почему он так настойчиво требовал, чтобы его оставили в казарме, — говорит Аббас. —

Наверное, он уже тогда знал, на что идет. Только непонятно, почему он не сказал нам о том, что хочет один похитить боеприпасы? А вообще-то Ахмед прав. Чего ждать?!

— Я думаю так: когда поведут нас на занятие, надо бежать, — говорит Шохаб.

— Как же убежишь? — сомневается Рамо.

— Очень просто. Конь под тобой, винтовка в руках. Дай коню шпоры и скачи к горам!

— Эх, когда ты видел, чтобы нас выводили на занятия с патронами? — спрашивает Аббас. — На стрельбище едешь, и то в подсумке всего пятнадцать патронов, А бел них винтовка — как палка, дорогой Шохаб. Да и кони у сипаев посильнее наших лошадок. Разве трудно индусам догнать нас? И если уж говорить напрямик, то я не оставлю друга в беде. Не уйду никуда, пока не спасу Ахмеда. Или спасу, или погибну!

— Правильно, Аббас, — поддержал я. — Давайте, друзья, подумаем, как освободить Ахмеда и его людей.

На следующий день нас вывели на занятия без винтовок. На второй и третий день — то же самое. Нам открыто не доверяют. Что ж делать? Я Пытаюсь узнать об участи Ахмеда у Аалам-хана, но он ничего не знает. Наконец, говорит:

— Да, кулдофадар, твой друг Ахмед и его отделение совершили большое преступление. Каждый день их водят на допрос, пытают… Один из арестованных, говорят, не вытерпел, рассказал… Как будто увезли они две подводы с патронами и гранатами… Подробностей не знаю. Выведаю — расскажу. Ясно одно: это тяжкое преступление, и дело может кончиться плохо.

— Посоветуйте что-нибудь, господин Аалам-хан?

— Надо подумать, кулдофадар. Подождем немного, — неопределенно отвечает Аалам-хан.

В пятницу свободный от занятий день. Рано утром я выхожу из казармы. Возле проходной стоит незнакомый парень в крестьянской одежде. На нем чопан, городская фуражка, на ногах чарыки.

— Кого ждешь? — спрашиваю его.

— Мне из третьего эскадрона… Гусейнкули или Ахмеда…

— Ну, я — Гусейнкули.

Парень пристально смотрит мне в лицо. Видимо, хочет убедиться, если я рябой — значит Гусейнкули, если — не рябой, то… Убедившись, что не вру, он подходит ко мне и говорит:

— Письмо.

— От кого?

— От вашего друга Мирэа-Мамеда.

— Где ты его видел?

— В Гиляне он. Из рук в руки передал…

— Как там дела?

— Плохо. Люди голодают. Патронов почти нет… Что сказать Мирза-Мамеду?

— Скажи, что дела требуют… Нет, не надо. Лучше скажи, что скоро встретимся… Может, тебе нужны деньги? Возьми.

Парень отказывается. Но я-то знаю гордость своих земляков. Умрет курд, но не уронит своего достоинства. Я насильно сую ему в карман несколько туманов и толкаю в плечо:

— Шагай, друг. Счастливой дороги.

Тотчас я вернулся в казарму, разбудил друзей. Вместе читаем письмо Мирза-Мамеда. Он пишет:

«Дорогой Гусейнкули! Дорогой Ахмед! Друзья! Прежде всего привет от моих товарищей по оружию, ото всех, кто сейчас сидит в гилянских окопах и ждет очередной атаки сипаев…

Я послал это письмо со своим человеком, чтобы не беспокоились обо мне. Вместе со своим эскадроном я совершил побег. На второй день по горным ущельям мы добрались до Гиляна. Встретили нас свои. Воины Ходоу-сердара крепкие люди, у них боевой дух и большой порядок. Но сейчас нам тяжело. Крепость окружена сипаями. Единственный доступ к Гиляну — горные тропы, по которым сельчане на своих плечах доставляют нам пропитание и фураж для коней. Жизнь гилянцев под угрозой…

Дорогие, может быть меня унесет… ну, совсем не будет… но я не боюсь. Я защищаю свой народ от английских колонизаторов и от этих шакалов, шахских сарбазов.

Я пришел к гилянцам — и теперь меня не мучает совесть. Теперь я вместе со своей родиной. И силы мои, и ловкость… в общем, я весь принадлежу народу. Это большое счастье, друзья.

Дорогие! Вы помните, конечно, о нашем сговоре про оружие и боеприпасы. Если нельзя добыть, уходите с тем, что есть… Каждый патрон, принесенный в окопы Гиляна — это смерть одного вражеского шакала. Да поможет вам аллах. Мирза-Мамед… Письмо сожгите!»

Я вынул из кармана спички. Вспыхнуло яркое пламя. От письма остался летучий пепел.

— Да, досиделись! — первым откликается на письмо Шохаб. — Раньше мы могли прихватить хотя бы винтовки и по пятнадцать патронов, а теперь…

Наступает длительное молчание. Наконец, Аббас говорит:

— Про оружие и патроны можно побеседовать с коммерсантом Хошим-ага. На многое трудно рассчитывать, хотя торгует он этим добром.

— Надо обязательно зайти к нему, — говорю я Аббасу.

— Ладно, это я беру на себя, — соглашается он. — А сейчас, Гусейнкули, надо бы сходить к старику Фаттаху. Может, ему что-нибудь известно про Ахмеда?

— Ты прав. Как я сам не догадался!

Мы идем по левую сторону проспекта, мимо скамеек, что стоят в тени деревьев, минуем сапожные и швейные… Знакомый сапожник Азим-ага, — когда-то я чистил у него сапоги, — кричит:

— Эй, кулдофадар, зайди на одну минуточку. Только на одну!

Мы подходим. Мастер оглядывает меня с ног до головы, говорит:

— Значит, жив. А я слышал, что тебя убили.

— Да нет, Азим-ага! — отвечаю я. — Это убили солдата из нашего эскадрона.

— Слава аллаху, что не тебя, а то я потерял бы еще одного из моих лучших клиентов! Живи сто… двести лет!