Гнев. История одной жизни. Книга первая - [25]

Дворовые люди застыли в поклоне перед барыней. Зейнаб-енга важно прошествовала по двору к фаэтону, не удостоив никого своим вниманием, а Парвин улыбалась всем, словно ласточка, щебетала что-то на ухо барыне. Кучер тоже поклонился госпожам и помог им сесть в коляску. Затем он сам легко поднялся на козлы, взмахнул кнутом, и фаэтон покатился ко дворцу Сердара Моаззеза.

До начала званого ужина было еще много времени. Зейнаб-енга прибыла пораньше, чтобы как следует встретить и разместить приглашенных женщин. Парвин тотчас покинула бабку и подошла к двум своим подружкам, приглашенным во дворец по ее просьбе. Сама она во дворце бывала не раз, правда давно, и теперь вызвалась подругам показать его. Они пошли по аллеям, на ходу осматривая цветники, многочисленные беседки, и остановились возле речки, которая протекала через двор, разрезая его на две половины. Прямо возле воды стояли большие котлы и жаровни для приготовления шашлыка. Там же суетились и покрикивали друг на друга шашлычники. Девушки повернули назад, побрели по другой аллее и оказались возле фонтана. Тут уже было немало приглашенных. Они стояли кучками, беседовали между собой, и к ним от главных входных ворот шли и шли господа: чиновники Каргузара с женами, служители мечети, преподаватели городского училища, чиновники банка и приезжие помещики, среди которых были Ходжи Аманулы из Хамзанлы и Ходжи Исмаил из Киштана. Вдруг говор и смех стихли. В чем дело? Оказывается прибыл миянабадский голова хан Самсан. Гости с поклоном пропускают миянабадского правителя вперед, он без всякого приглашения входит внутрь дворца.

До начала пиршества остается не больше часа. Откуда-то появляются музыканты, и по двору разливаются звучные курдские мелодии. Гости устремляются на звуки музыки и уже до самого приглашения в зал не покидают площадки, где на возвышении звенят тары и флейты. Неожиданно на крыльце появляется дворецкий, объявляет, что его превосходительство Азизолла-хан Сердар Моаззез просит всех разделить с ним скромный ужин по поводу приезда его родственника — Лачина. Люди направляются в богато украшенный и заставленный тахтами зал.

Озабоченная Зейнаб-енга встречает внучку с подругами у порога, ведет и усаживает их на самые почетные женские места. Рядом с Парвин будут сидеть жены и невестки Моаззеза и другие самые знатные дамы Боджнурда.

Музыка величественно звучит под ажурными сводами зала, перемежаясь с беспрестанным говором многочисленных гостей. Все ждут появления его превосходительства с братьями и приближенными сановниками. Их места свободны, они на возвышении, в глубине зала, где в торжественных случаях всегда восседает Моаззез, Наконец из бонового входа появляется с поднятыми вверх руками дворецкий. В зале мгновенно наступает тишина. Первыми входят Сердар и Лачин, затем два англичанина — Кагель и Джексон, многочисленные братья Сердара, Шейх-аль-Ислам и хан Самсан. Вновь с удвоенной силон ударяют по струнам музыканты, а из рядов приглашенных доносятся восторженные приветствия, адресованные Лачину и всем восседающим на «мейдан-баше». Музыка внезапно умолкает, и взоры всех обращаются к Щейх-аль-Исламу. Тоскливым, приглушенным голосом он словно чревовещает, понять что-либо из его уст невозможно. Ясно одно, что Шейх «поет» во здравие дома и всего рода Моаззеза, во здравие Лачина, чтобы жилось ему всегда безгорестно— и на этом, и на том свете, в кущах рая…

Моаззез находится в центре: по левую руку от него Лачин, по правую — английские офицеры. Рядом с англичанами — один из братьев Сердара, дородный Монтасер-Хабибулла-хан и миянабадский голова Самсан. Как только Шейх-аль-Ислам заканчивает заздравную молитву, начинает говорить Моаззез. Он приветствует Лачина па родной земле, желает ему и его друзьям — офицерам могущественной Англии, — долгих лет жизни, здоровья н призывает гостей к веселью.

И опять гремит музыка. А в главные двери со двора входят один за другим официанты с громадными дымящимися чашами, с вертелами и подносами. Сразу запахло пловом, кебабом и шашлыком, приправленными кинзой, тархуном и другими травами. Едва успели покинуть зал официанты, как из боковых дверей выбегают на середину залы нарядно одетые танцовщицы: на них шелковые шальвары, мягкие без каблуков туфельки и воздушные накидки. Танцовщицы, они же — исправные наложницы Сердара Моаззеза, — исполняют торжественный танец — грациозно ходят их плечи и бедра, а с лица не сходят чарующие улыбки. Мужская половина гостей беспокойно ерзает на своих сидениях, хмыкает, глазеет…

Среди танцовщиц, на самом виду, почти у самых ног Сердара и его приближенных, змеями извиваются ночные подружки, благодетельницы Лачина и его друзей. Моаззез, стаскивая зубами с вертела дольки шашлыка, подмаргивает им. Он самоуверен, он и знать не знает, как «верны» ему эти красивые кошечки. Лачин немножко злится. Он не может забыть, как ловко «обставил» его Джексон при выборе постельной приправы… Злость его сменяется холодком страха: что — если Моаззез узнает, что он, Лачин и его дружки уже вкусили гаремных яств, насладились сумасшедшими ласками красивейших кобылиц из его конюшни? А черт с ним, пусть узнает! В конце концов, не должно быть ссоры из-за каких-то продажных гурий… Лачин косится на англичан. Лицо Джексона, как каменная маска, и Лачина вновь охватывает страх: да, это и есть настоящий англичанин. По его виду никогда не узнаешь, в чем он нуждается, что может сделать в следующую минуту. А Джексон ничего не сделал особенного. Увидев, что Кагель опустошил рюмку, Джексон налил ему из графина еще. Лачин не понял, для чего он это сделал: споить хочет? Но у Джексона не было таких мыслей вовсе. Он хорошо понимал состояние Кагеля. Лейтенант — отпрыск благородных и высоконравственных родителей — боялся взглянуть на свою красавицу Зохру, а она, как нарочно с медовой и многообещающей улыбочкой, крутилась прямо перед ним.