Гнев бессилия - [2]
Рено молчал. Он неотрывно смотрел на меня, и я понял, что образ Бернара Мейера возник между нами. Образ Бернара, которого мы знали: его удлиненное, бледное лицо с живыми и мечтательными глазами, с легендарной бородкой, известной всем, кто пишет и думает, его теплые, словно пронизанные солнцем интонации… и другое лицо — измученное, истерзанное, с которым он ушел из жизни. «От упадка сил…» Я чувствовал, как эти три слова, полные страшного значения для всякого, кто знаком с ужасами лагерей, прокладывают путь в душе Рено.
Долгих минут наступившего молчания я никогда не забуду. Было жарко, и, чтобы сохранить в комнате прохладу утра, ставни были на три четверти прикрыты… Какое-то насекомое, оса или шмель, не переставая билось о форточку с бессмысленным и роковым упорством…
Рено молчал. Забившись в угол дивана, он не спускал с меня глаз. Видел ли он меня? Это был взгляд камня. Он весь казался высеченным из мрамора: сжатые губы, тонкий нос, мягко блестевший лоб, освещенный слабым зеленоватым отсветом луча, проникшего сквозь листву….
Сам не знаю, как я очутился во дворе. Сказать правду — я бежал, с трудом пробормотав что-то о необходимости сообщить новость другим. Я чувствовал себя побежденным в каком-то странном поединке, как человек, который подобрался, напряг все свои силы, чтобы устоять против бешеного натиска противника, — и вдруг противник с плачем бросается ему на грудь.
Я медленно шагал под солнцем, и истина постепенно представала предо мной: я, видимо, чего-то не знал и ударил Рено по уже пораженному месту. Моя растерянность сменилась беспокойством. Я слишком хорошо изучил Рено, чтобы не представлять себе, какой внутренний ураган бушевал под этим ожесточенным молчанием. Меня охватил какой-то страх. О! Я не думал о чем-то действительно трагическом, но я боялся непредвиденного и особенно опрометчивого шага…
В памяти у меня возникало то одно, то другое воспоминание… Рено внезапно отказывается от Сорбонны — для поступления туда ему оставалось сдать один устный экзамен — только потому, что провалили Муриеза… В такой же знойный день, как сегодня, мы с отцом бегаем и хлопочем, чтобы вызволить Рено, артиллериста в Ренне, из Иностранного Легиона, в который он вступил только потому, что какой-то унтер садист измывался над отупевшим от муштры рядовым… В один прекрасный день он перестает одеваться с присущим ему скромным и строгим изяществом и начинает ходить в чем попало — в свитере и в шлепанцах — только потому, что некий высокопоставленный господин, принадлежащий к крупной буржуазии, предмет восхищения и подражания, вдруг оказался бессовестным лицемером…
Я вернулся обратно. Мне вдруг показалось, что его неподвижность в углу дивана, бледность и упорное молчание являются предвестником каких-то бурных и странных поступков. Я не ошибся…
Я нашел его в саду. Он уже успел нагромоздить там ветки, доски от ящиков, щепки, куски панели, сооружая какой-то невиданный костер. Поверх всего он уложил свои сокровища, с таким трудом собранные им в течение долгих лет, — они были солью его жизни: книги, картины, предметы искусства… У меня упало сердце, когда я увидел край старинного складня, если и не принадлежавшего кисти Мемлинга, то несомненно относившегося к Брюггской школе; небольшую картину Жюля Ноэля, изображающую морскую бурю, — романтическую симфонию серо-синих тонов. Другое полотно я узнал по раме — это был «Карлик» (Пикассо), и перед моими глазами встало его грустное, кроткое лицо. Я увидел шкатулку из лимонного дерева, совсем простую, но в которой, я знал, хранились чудесные старинные кружева; и удивительный пояс, некогда охватывавший осиную талию куртизанки, — он состоял из шестнадцати пластинок слоновой кости, на которых тонкой кистью были нанесены шестнадцать сценок из любовных похождений Зевса…
Все это и множество других, менее знакомых мне вещей было навалено вперемешку с книгами. Я понял, что он, не отбирая, сносил сюда в кучу и самые скромные и самые редкие издания. Истрепанные, зачитанные книги лежали рядом с первоизданием «Откровений», со сказками безыменных авторов в причудливо романтическом издании Нодье, с «Принцессой Клевской» в старинном переплете. Я узнал собрание сочинений Гюго, унаследованное Рено от отца; Пруста, в котором, словно глаза, не хватало «Любви Свана»; книги Конрада и Вульфа в издании Таухница — словом, все книги, которые я столько раз перелистывал и брал у него. Надо всем этим простиралась маленькая рука из бронзы. Гибкая, тонкая рука Будды из Непала казалась выражением немого протеста отчаяния.
Когда я подходил, Рено сваливал в костер новую ношу — целую кипу томов Бальзака. Я окликнул его с порога.
Он обернулся. Как хорошо я знал эти серые, сверкающие глаза, и жгучие, и холодные! Он нагнул голову, как молодой бык.
— Ну что? — спросил он. Я заметил, как у него ходят желваки. Он стоял в напряженной позе, готовый к прыжку. Я подошел.
— Послушай, Рено… — начал я, подняв руку. Но он действительно прыгнул, отвел мою руку и преградил мне дорогу. Я хотел взять его за кисть, но он резким движением освободился. — Рено, — умолял я, — ну, послушай меня. Что за безумие опять…
Веркор (настоящее имя Жан Брюллер) — знаменитый французский писатель. Его подпольно изданная повесть «Молчание моря» (1942) стала первым словом литературы французского Сопротивления.Jean Vercors. Le silence de la mer. 1942.Перевод с французского Н. Столяровой и Н. ИпполитовойРедактор О. ТельноваВеркор. Издательство «Радуга». Москва. 1990. (Серия «Мастера современной прозы»).
Старинные французские сказки, которые автор объединил общим сюжетом — таким хитроумным, что получился настоящий сказочный детектив.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Один из авторов повести «Квота, или «Сторонники изобилия» – Веркор – писатель всемирно известный. Другой – друг его детства инженер Коронель. Авторы в повести «Квота, или «Сторонники изобилия» в сатирически-гротескном виде представляют социально-экономические механизмы, создающие психоз потребления, знакомят с техникой превращения людей в «покупательные машины».Повесть опубликована в сборнике «Французские повести». М.: Правда, 1984.
![Избранное [Молчание моря. Люди или животные? Сильва. Плот "Медузы"]](/storage/book-covers/59/591b14cf09893757c4cb9e1dd758b430e046050e.jpg)
В сборнике представлены произведения разных лет одного из виднейших писателей современной Франции, начиная с первого подпольного издания французской литературы Сопротивления, повести «Молчание моря». Традиции вольтеровской философской повести продолжают такие произведения Веркора, как «Люди или животные?» и «Сильва», полные глубоких раздумий о природе человека, о его месте в мире. Острота проблематики, развенчание «левой фразы», видимости антибуржуазного бунта отличают роман «Плот „Медузы“». Все творчество писателя-гуманиста проникнуто тревогой за судьбу человека в современном обществе, верой в торжество человеческою разума.
В джунглях Новой Гвинеи открыты новые живые существа. Они, несомненно, более развиты чем любые обезьяны, но более отсталы, чем любое, самое примитивное племя людей. В ученом мире начинаются ожесточенные споры, кто же они — люди или животные. Ученые заходят в тупик, выход из которого удается найти весьма необычным образом.© kkk72.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.