Гнёт. Книга вторая. В битве великой - [90]

— А ну! По-суворовски: одна нога — там, другая — здесь!

— Рад стараться, ваше…

Древницкий погрозил пальцем. Иван с весёлой искрой в глазах проглотил последнее слово, зажал в кулак полученные деньги, повернулся налево кругом и метнулся за дверь.

— Напрасно вы, барин, дали ему деньги — пропьёт. Как вернулся — пьёт, никак не удержишь.

— Ничего, Дарьюшка, а ты поласковей с ним… Мучается человек, калекой стал.

Иван вернулся быстро, принёс свечи, поставил их, зажёг. Древницкий наполнил стаканчики вином. Стол пододвинул к кровати больной.

— С праздником, дорогие друзья! Я совсем один, сына в Сибирь угнали, дочь с мужем в Москве… Хотя не знаем мы друг друга, но люди должны жить как братья… Хочу я, чтобы ваша жизнь была лучше моей. У вас есть девочка — утеха… Растите её. За хорошую, честную жизнь, Иван, так, что ли?

— Так точно, ваше… — он закрыл ладонью рот, — Владимир Васильевич. Дай бог вам счастья!

Чокнулись, выпили, закусили. У Даши от вина зарумянились щёки. Безрукий с вожделением посматривал на бутылку, но, заметив, что Древницкий отставил подальше свою стопку, сделал то же. Даша благодарно посмотрела на него.

— Так я же не пьяница, Дашутка, — сказал он смущённо. — Вот изувечили… Куда я гожусь! С горя пил.

— Эй, солдат! С врагом сражался?

— Сражался, вот и руку срубили, когда товарища защищал.

— Так вот, запомни. Горе — тоже враг, с ним надо сражаться. А рука что! Проживёшь и без руки. Устрою тебя сторожем к себе в архив, справишься… А семью беречь надо. Вот позовём доктора, вылечим жену, и дело пойдёт.

Катя забралась на колени к отцу, гладила гладко выбритую щеку. Отец прижал её голову к груди:

— Воробушек… Верно, всё верно. Только слаб человек.

— Ну, я эту твою слабость живо вышибу.

С этого дня Древницкий нашёл семью. Он сам не понимал, как случилось, что в общении с этими простыми людьми исчезла его замкнутость, рассеялась угрюмость. Чувствовал, что нужен им. Окриками и дружеской беседой отучил Ивана от водки. Даша под его влиянием стала сдержаннее и ласковее с мужем. Девочка льнула к Древницкому. Он стал учить её азбуке. А тут как раз у Безрукого освободилась комната, в которой жил машинист, и семья лишилась небольшого дохода. Древницкий перебрался из своей холостяцкой квартиры в эту тесную каморку. Так и живёт восемь лет, окружённый уважением и заботой преданных люден.

В коридорчике кто-то завозился. Древницкий встал, открыл дверь: на пороге с подносом и руке стоял Иван.

— Кушайте, Владимир Васильевич, окрошку сготовила Дарьюшка, вашу любимую…

— А сама где?

— Бельё понесла, а мне дала команду покормить вас.

— Спасибо, голубчик. Ух, хороша окрошка!

— Сейчас гречневую кашу принесу.

Безрукий вышел и минут через пять вернулся с Аристархом.

— Садись-ка, друг, — обрадовался Древницкий. — Каши хочешь?

— Только что пообедал, спасибо. Я к вам с делом. Хочу помощи просить…

— Валяй. Какая помощь нужна?

— Сдаётся мне, что приближается наше желанное времечко. Шумит ветер революции. Нужны будут люди грамотные.

— Это ты верно.

— А я-то, всего-ничего, сельскую школу окончил. Революционную литературу освоил, а по остальным предметам неуч.

— Да. Учиться надо. Всегда надо учиться.

— Сейчас занимается со мной студент Каратареа. Хочет подготовить за четыре класса, потом поступлю на вечерние годичные курсы при коммерческом училище. Директор Дунин-Борковский обещал принять.

— В чём же заминка?

— Тяжело учиться. Как отбрякаешь в мастерских все десять часов, так ничего в голову и не лезет.

— Что же, Каратарев плохо учит, что ли?

— Нет, зачем. Хорошо, но он может только три дня в неделю заниматься. Задаёт уроки, а я многое в толк не возьму. Так вот, помогите, поспрашивайте по некоторым предметам. Мне легче будет запоминать.

— Что ж, с удовольствием займусь. Ну давай, что у тебя не ладится? — спросил Древницкий.

— С математикой ссорюсь.

* * *

В чистой небольшой комнате Казаковых пахло свежевымытыми полами. Дети играли во дворе, муж и жена, сидя за чаем, беседовали.

— А ведь Шумилов-то уезжает. Как бы не рассыпался кружок.

— Не дадим рассыпаться. Есть у нас крепкие товарищи: Манжара, Баталов… Но Шумилова жаль, замечательный организатор.

У порога послышался шум.

— Хозяева дома, что ль?

Голос был густой, властный. Сапоги грозно ступали по деревянному полу. Аристарх ответил:

— Дома, заходи, коли не шутишь…

— Тут не до шуток… — проговорил, входя в комнату и оглядываясь, околоточный.

— Как фамилия? — Он положил папку на стол.

— Казаков Аристарх, — ответил хозяин.

— Стой, тута чего-то не так. Мне надо Шумилова Николая.

— Это по соседству, рядом калитка. В чём он провинился?

— Это дело начальства. Велено доставить к приставу, на суд поедет в Челябинскую губернию.

— Такой спокойный, трезвый человек, и на тебе — на суд… — говорил Аристарх.

— Все вы спокойные да трезвые, — буркнул околоточный, выходя из комнаты. — А по мне лучше бы из кабака не выходили, чем крамольные книжки читать да смуту творить.

Дуся затворила за ним дверь и кинулась к Аристарху.

— А у меня душа замерла, думала, за тобой…

— Могло бы и за мной. Ведь из ссылки я удрал.

* * *

Высокий стрельчатый портал Шейхантаура ярко освещён газокалильными фонарями. Широкая аллея ведёт к мечети и медресе. Под деревьями построены лёгкие прилавки, на которых торгуют сластями и безделушками. Тут же рядом варят в больших котлах душистый плов, чуть поодаль чадят жаровни шашлычных, кипят в чайханах огромные медные самовары. Над всем этим стоит громкий говор людей, беспрестанно снующих от торговца фруктами к шашлычнику, от шашлычника к продавцу лепёшек и мишалды — белоснежной, тягучей, как сметана, сладкой жидкости.