Глыбухинский леший - [43]

Окна гостиной были задернуты шелковыми гардинами палевого оттенка. На аккуратно оклеенных дорогими обоями стенах висели картины. Под ними стояли обитые плюшем диваны и кресла. Несколько рядов гарнитурных стульев выстроились перед главным простенком, где на рижском фигурном столике виднелся полированный ящик телевизора новейшей марки: минут через двадцать, когда закончится перерыв после только что сделанного мною доклада, на эти стулья сядут такие же, как Евдокия Букина, древние старухи, и на экране начнется фильм, а затем концерт…

Одна за другой старухи-пенсионерки уже появлялись в гостиной с добрыми, порозовевшими после ужина лицами. Они присаживались на диваны и кресла, вели негромкие разговоры, и Анна Петровна, указывая глазами то на одну, то на другую из них, вполголоса поясняла:

— Вон та, с бородавкой, ткачиха Марья Смирнова. Сорок пять лет проработала в ткацкой… стаж! А та вон — красильщица Мальцева Антонина. Производственный стаж ее чуть поменьше, чем у Смирновой. Вот эта, дряхленькая, Матрена Картонникова. Годами она моложе своих подруг, а на вид, пожалуй, постарше. Вглядитесь…

Но я невнимательно слушал Анну Петровну: было очень уж заметно, что прикрепленная парткомом текстильного комбината к Дому престарелых работниц в качестве общественного директора, сдержанно-официальная с посторонним человеком, она своими пояснениями все время старается отвлечь меня от неуместных, как ей казалось, расспросов и разговоров с бабкой Букиной.

А меня как раз именно эта старуха и занимала. Она уже кое-что успела мне рассказать, и теперь, до начала сеанса, я торопился узнать побольше.

2

Старуха не собиралась делаться попрошайкой.

— Об том и в мыслях я не держала! — настойчиво уверяла она, испытующе взглядывая на меня из-под косматых бровей: «Поверит ли хитрый парень?» — Подумай ты, стыд какой — просить подаянье! Одной-то мне много ли было надо! Слава богу, пензии и тогда мне хватало.

Старуха произносила «пензия», нажимая на это слово с особенным удовольствием, как на главное доказательство того, что быть попрошайкой «и в мыслях она не держала».

— Хоть небольшая была та пензия, верно, — говорила она все тверже. — И хоть несытно, а все — кормила. И угол свой был. Хоть угол и невелик, не больно и грел, если сказать по правде, а все же казалось, что свой до гроба! В одном только, парень, всегда возникала трудность: одной-то до невозможности скушно! У них, молодых, и театры с кином, и площадки для танцев-шлянцев, а нам одним каково? Когда под восьмой десяток — житье не ахти какое!

— Подруг уж, конечно, мало…

Она оживилась, толкнула меня локотком:

— Ой, не скажи! Живут еще наши бабы-скрипучки, живут! Вишь, сколько их в нашем Доме? Ткачихи, мотальщицы да сновальщицы, шлихтовщицы да отбельщицы.

В прошлом тоже ткачиха, старуха произносила эти слова по-фабричному, с ударением на первом слоге: мо́тальщицы, сно́вальщицы, и это придавало особый оттенок всей ее речи.

— Только нам, старым, и было отрады, что с этой товаркой разок на неделе встретишься, с той в церквушке лоб перекрестишь, с третьей изредка вспомнишь: «Как-то скрипит моя Лизавета Козлова? Пойду к ней в гости схожу» — оно не так уж вроде и скушно! А в праздник, бывало, тем более в государственный, сходишь к снохе.

Евдокия Карповна оживилась:

— Хорошая баба сноха моя Катерина! Деловая да умная — страсть! И тоже ткачиха.

— А у нее почему не живете?

— Все потому!

Старуха вздохнула:

— Звала меня Катя. Звала и звала: поживете, мол, мама.

Она помолчала, вытерла губы ладошкой и неожиданно улыбнулась. Улыбка была и горькой и доброй — в какой-то печальной дымке.

— Когда сынок мой Андрюша погиб на войне под городом Курском, осталась Катя, сноха, вдовой. А уж как деток ловко растит! И так-то уж сноровиста! Придешь к ней — приветит, как мать родную: «Садитесь, мама. Чаю хотите? Машутка, скорее ставь нашей бабоньке чайник!» — «Не надо, говорю, мол». — «Нет, обязательно выпьем: булка да масло сегодня — свеженькие! Сергунька, ты чего бабке мешаешь?.. Нет-нет, мамаша, мешает. Сядь, милый, с бабушкой рядом да покажи ей книжку. Дай и бабушке отдохнуть: ей нынче тоже ведь воскресенье…»

Старуха сурово поджала губы:

— Однако не вышло. Не захотела я к ней на шею влезать. Да тут еще этот лукавый меня попутал…

— А как же он вас попутал? — с улыбкой спросил я, приняв слова старухи за шутку.

Она в ответ улыбнулась:

— Да так, как и всех: соблазном!

В то утро, по словам Евдокии Карповны, у нее «и в мыслях не было» делаться попрошайкой. Вышло это случайно: вдруг захотелось сладкой халвы.

— Что хочешь делай, — объяснила она, усмехнувшись, — а чаю с халвой мне вынь да положь в тот вечер! Приглашу-ка, я думаю, в гости Марью Смирнову, попьем чайку! Граммов триста хотела купить. Сунулась было в кассу, а мне оттуда: «Бабушка, мало!» Здесь же у кассы стала я пересчитывать свой запас. Пересчитала деньги — не поняла, сбил покупатель: толкнул меня локтем, чуть все с ладони не полетело. Пришлось пересчитывать еще раз. И только я кончила счет, как кто-то сказал над ухом:

— На тебе, бабушка, что осталось! — и прямо в ладошку сунул восемь копеек.