Глубокий тыл - [34]

— Не знаю.

— Хорошо ли владеете немецким языком?

— Как русским.

— В самом деле? — спросили ее, уже по-немецки, и хитрый полуприкрытый глаз незнакомца посмотрел на нее вопросительно.

— Да, конечно, — серьезно ответила Женя, переходя на тот же язык. — Отец всегда говорил со мною по-немецки. Он говорил, что в Германии будет пролетарская революция и этот язык мне обязательно пригодится.

Северьянов вопросительно смотрел на незнакомца. Тот довольно кивнул головой.

— А что ты, девушка, скажешь, если райком порекомендует тебя для работы в тылу врага? — спросил Северьянов. — Только думай хорошенько: это не путевка на курорт.

— Обязан предупредить, что это опасная работа, она требует самообладания, смелости… Вы будете постоянно подвергаться риску, — снова по немецки продолжил разговор незнакомец. — Подумайте. Только ни с кем не советуйтесь. Завтра сообщите о своем решении товарищу Северьянову.

— Я согласна, — ответила Женя.

— Тебе сказано, подумай! — даже рассердился секретарь райкома.

— Я уже подумала, Сергей Никифорович. Потом Женя Мюллер училась с такими же, как она, юношами и девушками. Курс обучения закончить не удалось: немецкие танки приближались к Верхневолжску. И снова состоялся у нее разговор с высоким бледным разноглазым человеком. На этот раз он был в гимнастерке с двумя шпалами в петлицах, в скрипучих ремнях. Звали его майором Николаевым. Теперь, одетый в военное, он почему-то выглядел штатским.

— Положение серьезное, — сказал он, расхаживая по комнате. — Не сегодня-завтра танки противника могут появиться у стен города… Берем худший вариант: допустим, город придется оставить… Вы, Мюллер, согласились бы держать живую связь между теми, кто останется в подполье, и областными организациями, которые эвакуируются? Только думайте, думайте как следует!

Женя вытянулась и, по-военному щелкнув каблуками, сказала:

— Так точно, я согласна!

Курсанты школы ходили в военном, без петлиц и знаков различия. Форма очень шла к худенькой, стройной девушке. Когда ей удавалось спрятать, под пилотку толстую светлую косу, получался хорошенький белобрысый голубоглазый солдатик с точеным носиком, тонко очерченным ртом и тем нежно-белым, матовым цветом лица, какой бывает у блондинов. Майор задумчиво, даже с какой-то жалостью смотрел на этого солдатика.

— Вам придется переходить линию фронта. Тут требуется большое мужество. И учтите: вас никто не неволит. Обдумайте и завтра рапортуйте.

— Так нужно? — спросила Женя, чувствуя, что начинает волноваться, и опасаясь, как бы собеседник этого не заметил и, чего доброго, не принял бы за трусость.

— Да, очень нужно, — подтвердил майор.

— Тогда я согласна.

Майор встал, пожал маленькую, худую руку.

— Спасибо. Откровенно говоря, мне хотелось, чтобы связным стали именно вы. Вы здесь лучше всех говорите по-немецки, и ваша внешность… Словом, как говорится, с богом…

Да, это было страшно: разом самой отрезать себя от привычной жизни, сознательно выйти на дорогу, где на каждом шагу колдобины, а стоит оступиться — смерть. Страшно остаться в городе, когда в него входит враг. Страшно идти в немецкую комендатуру регистрироваться, получать вид на жительство — аусвайс. Страшно было переходить линию фронта. И все же к этому можно привыкнуть. И Женя привыкла. Но привыкнуть к тому, что творилось вокруг нее теперь, было невозможно.

Нечто, не видимое глазом, неощутимое, начало отделять ее от людей, с которыми она жила под одной крышей, работала, дружила. Сначала она замечала лишь косые взгляды. Потом убедилась, что некоторые из знакомых, те, что вернулись из эвакуации и обо всем происходившем в оккупированном городе знали лишь по слухам, стали ее сторониться. Делалось это не очень заметно, но девушка почти физически ощущала все возраставший холодок. Дома ее успокаивали: выдумки, нервы играют после всего пережитого. Но она с какой-то болезненной страстью искала и находила все новые и новые доказательства недоверия людей. Ей казалось, что подружки с фабрики, забегавшие иногда навестить своего бывшего комсомольского секретаря, точно бы отбывают возле ее кровати какую-то обязанность, болтают неестественно громко, а потом, отсидев положенное, слишком уж торопливо прощаются. Ей казалось: стоит ей выйти в коридор, как тотчас же прекращаются разговоры, казалось, что те, кто с ней здоровался, провожают ее потом недобрыми взглядами.

Особенно тяжело стало девушке, когда врач, лечивший ее раненую ногу, потребовал, чтобы она ежедневно совершала, опираясь на палочку, небольшие прогулки. Был паренек, который перед войной долго и безуспешно ухаживал за ней. Во время одной из таких прогулок Женя встретила его. Он был в военном. Девушка обрадовалась. Ей захотелось с ним поболтать. Но юноша вдруг, как-то жалко улыбаясь, пробормотал, что торопится.

Даже на комсомольском собрании не почувствовала Женя прежней дружеской обстановки. Все ее знали. Многие были знакомы еще по школе. Но теперь она не узнавала и их; комсомольцы здоровались подчеркнуто шумно, толковали с ней о безразличных вещах, и, как казалось Жене, вели себя так, будто она была тяжелобольной. Все это она ясно видела, и это уже нельзя было объяснить никакими нервами.