Глубокие раны - [32]

— Написал в записке, что к фронту, к своим. Да вот, прочтите.

Она достала записку Виктора и подала ее Горнову. Тот, морща высокий лоб с глубокими залысинами, прочел и протянул Пахареву.

Когда прочитал Пахарев и вернул записку Антонине Петровне, все долго молчали. Наконец Горнов, глядя в стену перед собой, негромко сказал:

— У вас хороший сын, Антонина Петровна. Вы сказали, что он у вас был. Он у вас есть.

Евдокия Ларионовна, между тем, успела кое-что приготовить и пригласила нежданных гостей к столу.

— Товарищи, садитесь… Петр Андреевич. Покушайте. Чем богата, тем и рада. Садитесь.

Чуть помедлив, они придвинулись к столу. Пахарев сказал:

— Упрашивать нас не стоит, аппетит после суточной голодовки превосходный.

Разгладив усы, он стал тщательно прожевывать хлеб, намазанный слегка маслом.

Горнов ел, сосредоточенно глядя в одну точку, на столе; ему в голову пришла мысль, которая его сразу захватила, и он старался все пообстоятельнее обдумать и взвесить. Наконец ему стало невтерпеж; отложив в сторону вилку, он повернулся к Антонине Петровне.

— Антонина Петровна… скажите, а что вы намерены делать дальше?

Она, смущенная неожиданностью его слов, молча смотрела на него, еще не вполне понимая, зачем он это говорит и что хочет сказать. Пожала плечами:

— Не знаю…

— Что если бы вам предложили вернуться в дом мужа… если, конечно, вы согласны. Вы видите, что происходит. Дорог каждый человек, который хоть чем-нибудь может помочь. Антонина Петровна…

Женщина подняла на него глаза. Она уже поняла и содрогнулась. Несколько мгновений Горнов выдерживал ее смятенный взгляд, затем она опустила глаза и глухо сказала:

— Ведь страшно — ненавидеть и притворяться… быть рядом. Вы же понимаете — люди же вы.

Все молчали, всем было не по себе, и Горнов уже жалел, что затеял этот разговор. Он торопливо обдумывал, как бы отказаться от своего предложения, но в это время Антонина Петровна подняла голову; она приняла решение.

— Я согласна. Бургомистр отремонтирует дом, я вернусь. Так мне будет легче… Только ради бога, не глядите на меня так и не отговаривайте. Я не хочу жалости… Я… согласна.

Пахарев стал закуривать и, слегка припалив ус, выругался. Он смотрел на седеющую женщину, и перед ним возникала картина ночи с одинокой фигурой человека, упорно бредущего на восток. Трудно, по-разному приходят люди к единственной в жизни правде, очень трудно. Но как же она велика, как непреодолимо влечет к себе, если ради нее бросает человек все, к чему с самого детства привычен, и идет навстречу неизвестности, может статься, навстречу гибели.

Долго в эту ночь длился в домике Иванкиных разговор о жизни и смерти, о долге и обязанностях человека.

А над городом плыла ночь.

Глава седьмая

1

С усилием открыв глаза, Зеленцов долго не мог вспомнить, где он находится и что с ним случилось. Над ним висело серенькое мокрое небо. Он приподнялся, но, сколько ни осматривался, память упорно отказывалась признавать усеянное трупами поле, словно сюда его перенесли во время глубокого сна.

Стояла удивительная тишина: ни шороха, ни звука.

— Что за история? — с недоумением произнес он и еще больше удивился: собственного голоса тоже не было слышно. Мелькнула нелепая мысль, что он мертв и находится где-то в потустороннем мире — про ад и рай в детстве рассказывала бабушка. Усмехнувшись в душе и сбросив оцепенение, хотел встать. При первом же резком движении вскрикнул от боли, молнией пронизавшей все тело. В глазах вспыхнул ярко-оранжевый свет, расцвеченный тысячами пляшущих искр.

Очнувшись, лежал, боясь шевельнуться. Мир был наполнен всевозможными шорохами и голосами. Чуть шелестело листвой уцелевшее тонкое деревцо, журчал ручеек в овраге, откуда-то издали доносилось пение петухов. На востоке слышались глухие разрывы авиабомб.

Вместе со слухом вернулась и память. Вспомнились события вчерашнего дня — смертная агония родного полка.

Миша опять приподнялся. Всходило солнце. Огромные зарева, охватившие весь горизонт, блекли. Недалеко от себя он увидел обгоревший немецкий танк с сорванной башней. Вокруг танка тоже все обуглилось: и земля, и трупы, и покореженная снарядом противотанковая пушка-сорокапятка.

Недавно прошел дождь, обмыл запрокинутые к небу окровавленные лица, запыленные и обожженные пламенем бензина безжизненные танки, освежил последнюю зелень осени, закопченную, забросанную землей, придавленную гусеницами. Кое-где светлели небольшие лужицы.

Зеленцов осмотрелся и увидел труп своего комбата. Иващенко лежал лицом вверх, выбросив в сторону правую руку и намертво зажав посинелыми пальцами рукоятку револьвера.

Зеленцов придвинулся к нему. В глазницах комбата, над провалившимися глазами — два крохотных озерца светлой дождевой воды.

Зеленцов попытался вынуть из руки у мертвого револьвер; вода из глазниц поползла по лицу, и Зеленцов отпрянул. Ему показалось, что мертвый комбат заплакал.

Отдышавшись, Миша осторожно встал и, пошатываясь, медленно побрел. При виде открывшейся перед ним картины смерти его опять охватила дрожь ужаса. Боль в тяжелой, будто свинцом налитой голове усилилась.

Вчера, вместе со всеми, он отбивал вражеские атаки. Потом дело дошло до рукопашного боя. Падали свои, падали немцы. Земля и воздух дрожали от выстрелов, гула, криков. Страх, охвативший его перед началом боя, прошел. Нервы, натянутые ожиданием до того, что кажется, — еще немного и закричишь, натворишь непоправимого, отпустило.