Глубокие мотивы: повести - [180]

— После некоторых размышлений, — начал Рябинин, не дождавшись конца хозяйских хлопот, — я пришёл сказать, что ты всё-таки не бог.

— А мне казалось, что я он и есть, — не согласился Петельников.

— Только бог обходится без следствия — прямо судит. И ты меня за Плашкина осудил, не захотев даже выслушать.

На столе появился такой крепкий золотисто-коричневый чай, что фаянс внутри чашек отливал перламутром, как в разомкнутых раковинах.

— Но ты у меня отберёшь чай и выгонишь, — предположил Рябинин, — если скажу, что преступника я знал уже на месте происшествия.

— Я просто не поверю, — усмехнулся Петельников.

— Я тебе на озере намекал, но ты ограничился только одним путём, очевидным.

Теперь рука инспектора замерла с бутылкой портвейна. Два чувства, опережая друг друга, схлестнулись в нём: любопытство — как узнал, и обида — почему не сказал. Пока одержало верх первое:

— Как же узнал?

— Тебе известно, что на месте происшествия имеет значение каждая мелочь.

— А тебе известно, что на месте происшествия полно мелочей, которые не имеют никакого значения, — возразил Петельников.

— Вот и надо отобрать. Почему коробочки из-под колец преступник выбросил, а телевизоры взял в коробках?

От наивности вопроса инспектор дёрнул плечами:

— Кольца ссыпал в карман, телевизоры удобнее везти в таре.

— А почему дешёвый телевизор из коробки вытянул?

— Ты так говоришь, будто преступник всегда действует логично.

Инспектор поставил вино на скатерть. Портвейн был такого же цвета, как и чай. Они взяли рюмки, обменялись короткими, им только понятными взглядами и глотнули терпкую жидкость.

— Вор извлёк дешёвый телевизор из коробки потому, что собирался бросить его в озеро, — сказал Рябинин.

— Мог бросить и в коробке.

— Нет, не мог. На коробку бы не обратили внимания. Лежит себе и лежит. А телевизор приметен. Затем он утопил транзистор, направляя нас на Устье. Потом наследил в лодке Плашкина. В огород ему швырнул коробочку из-под часов. Понял, почему в ней лежал камешек? Коробочка лёгкая, могла до огурцов не долететь. Плашкина он выбрал точно: судим, в универмаге работал…

— Но ведь были показания старика? — перебил инспектор.

— Ложные. Я потом объясню, зачем он их дал. Всё дело в том, что кражу совершил свой, универмаговский. И я это понял сразу. Вор профессионально разбирался в товарах. Он не брал бижутерию и даже позолоченные вещи не взял — только золото. Будет посторонний вор смотреть пробу?

Рябинин придвинул чашку. Ароматный пар коснулся очков, затуманив их чуть и на секунду. Этот чай он предпочитал пить без конфет, наслаждаясь его горячим букетом.

— А потом ко мне пришёл директор, — продолжил следователь, — и якобы случайно просыпал на стол содержимое своего портфеля: иконку, Евангелие…

— Зачем?

— Убедить нас, что он интересуется стариной. Специально ездил в Новгород. Сообщил, что разбирает кирпичи в нашем монастыре — ищет фрески.

— Зачем нас в этом убеждать?

— Чтобы ходить в монастырь и копаться там в этих кирпичах, не вызывая подозрений.

— А зачем копаться в кирпичах? — угрюмо поинтересовался инспектор.

— В этом суть дела.

Они замолчали, потому что подошли к главному. Рябинин насторожённо ждал вопроса, даже перестав отхлёбывать чай. Петельников колыхал рюмку с остатками портвейна. В этой внезапной тишине отчётливо проурчал холодильник. И девятью выстрелами отбили свои удары настенные часы.

— Вадим, а почему бы тебе не жениться на Вилене Кашиной? — игриво предложил Рябинин.

— Так, Сергей Георгиевич, — вроде бы развеселился и Петельников. — Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Следователь знает преступника, но скрывает от инспектора, и тот знай себе ловит некоего Плашкина.

— Версию с Плашкиным пришлось бы всё равно отрабатывать. Но дело не в этом.

— Да, дело не в этом, — подтвердил инспектор.

Рябинин допил чай и взялся за ополовиненную рюмку портвейна. Петельников допил портвейн и придвинул к себе чай. Никто не заговаривал. Но говорить была очередь Рябинина — вернее, объясняться:

— Вадим, ты когда-то собирался стать биологом. Задумывался ли, чем наша работа отличается от научной?

— Думал недавно.

— Наши открытия — в области человековедения. Меня всегда удивляет… Добьёшься перелома в душе преступника, расскажет он правду, убедишь его вести честную жизнь… Ходишь радостный, взвинченный. А сказать некому, потому что не объяснить.

— Да и не поймут.

— И не поймут. Радуешься втихомолку, как кустарь. Вроде как работал только для себя. А учёный? Появись какая стоящая мысль — сейчас же сообщение, статейка, доклад, диссертация… Короче, я решился поставить научный эксперимент. Редчайшая возможность. Никакой психологической лаборатории не под силу такой опыт.

— На мне? — опять напрягся Петельников.

— Налей лучше чаю…

Они никак не могли вернуться к своим старым отношениям, потому что не были людьми покладистыми. Они покладистых и не любили — покладистые уж слишком покладисты. В их работе то и дело случались истории, в которых покладистым делать было нечего.

— Я решил директора не трогать, — продолжил Рябинин, получив полную чашку. — Сам ему не намекал и от тебя скрыл — эксперимент должен быть чистым. Деньги ему тратить нельзя, вещи продавать нельзя, уезжать нельзя… Что же будет делать преступник, как жить, а? Будет ли так же улыбаться, будет ли спокойно носить свои заморские костюмы и чистить пилкой ногти? И на что он в конце концов решится?