Глубокие мотивы: повести - [160]

Лёгкие сумерки мешали следить за выражением его лица. Снегом белела бородка, темнели глаза да желтели скулы.

— Может, и вы что-нибудь знаете? — полюбопытствовал Рябинин.

— Возможно, — почти весело ответил старик.

— Тогда давайте познакомимся: следователь прокуратуры Рябинин.

— А я мастер по пишущим машинкам Петров Василий Васильевич. Улица Свободы, дом шесть, квартира восемь.

— Так что же вы, Василий Васильевич, знаете?

— Ну, это разговор особый, обстоятельный…

— Хорошо, — согласился Рябинин, — жду вас завтра утром в районной прокуратуре.

Василий Васильевич Петров, если только это был Василий Васильевич Петров, кивнул, галантно попрощался и медленно пошёл берегом в сторону улицы Свободы.

— Кажется, нашёл свидетеля, — неуверенно предположил Рябинин вслух, потому что инспектор оказался рядом: уже в костюме, причёсанный, посвежевший.

— Улица Свободы, дом шесть, квартира восемь, — сказал Петельников.

— Ты что — сидел под камнем? — удивился Рябинин, хотя и знал, что слух и зрение у инспектора, как у дикого зверя.

— Был невдалеке, — неопределённо признался Петельников и кому-то неопределённо кивнул. Мимо них тоже неопределённой походкой прошёлся инспектор Леденцов — гуляет бережком или ждёт девушку. Рябинин понял, что тот направился вослед белому старику.

— Нужно проверить его адрес, и вообще, — ответил Петельников на провожающий взгляд следователя.

Инспектор сел на камень и весело осмотрел озёрный простор, словно прикидывая сделанную работу:

— Теперь у нас дело пойдёт.

— Возможно, — уклончиво согласился Рябинин.

— Сергей Георгиевич, в тебе бродят сомнения?

— Они всегда бродят, — опять уклонился следователь.

— Это не те сомнения. Например, ты вроде бы не веришь в нужность сегодняшней работёнки. А ведь мы узнали, что краденое увезли на лодке, и, скорее всего, в Радостное. Ты же при понятых этот осмотр назвал нырялками… Если появилась какая-то мысль, то мог бы поделиться.

Инспектор был прав — мыслью стоило делиться. Но мысли не было.

— У меня, Вадим, лишь одна интуиция, а ею, как и счастьем, не поделишься.

— Делиться можно всем, кроме жены и государственной тайны, — почти зло отрезал инспектор.

Петельников никогда не обижался, не видя в этом смысла: если нападали справедливо, то он слушал и принимал; а если нет, то злился и действовал.

— Сомнения разъедают рабочие версии, — философски заметил Рябинин.

Инспектор снял кремовый ботинок: узкий, модельный, с какими-то медными пряжками и фестончиками. Вытряхнув песок, он усмехнулся:

— Как будто знакомы первый год. Думаешь, твои сомнения помешают мне искать в Радостном?

Следователь передёрнул плечами — с озера дунуло холодом, словно неожиданный ветер сорвал плёнку воды и обдал ею людей.

— Украдены дорогие цветные телевизоры, — решился Рябинин. — И вдруг один дешёвенький.

— Взяли по ошибке.

— Украдены дорогие транзисторы «Океан» по сто с лишним рублей. И вдруг один дешёвенький.

— По ошибке, — не так уверенно повторил инспектор.

— Теперь смотри: мы находим в озере именно эти вещи. Почему?

— Преступник увидел, что взял дешёвку, ну и выбросил для облегчения лодки, — сразу нашёлся Петельников.

— Можно и так объяснить.

— Как ещё можно?

— А уж это сам думай…

— Выходит, что преступник не так и прост? — спросил инспектор: думать он привык не на камушке, а на ходу, в работе.

— Вор очень хитёр, — убеждённо ответил Рябинин, — но не умён. Он ещё не знает, что своими поступками, каждым своим чихом пишет открытую для нас книгу.

— На древневавилонском языке, — буркнул Петельников.

— Со словарём читать можно.

— И следователь прокуратуры товарищ Рябинин уже кончает первый том.

— Нет, я прочёл только первую страницу, — серьёзно ответил Рябинин.

Из дневника следователя.

Вечер провёл на озере — давненько у меня не было столь приятных осмотров.

Даже под боком у города озеро сохранило красоту. Вода, будь то ручеёк или море, всегда поэтична. Природа, по-моему, вся полна поэзии во всех своих проявлениях — в ущельях, в вулканических извержениях, в глинистых топях, в лунном свете, в осклизлых корягах… Да только ли природа? Сколько находишь поэзии в стихах, в женщинах, в каком-нибудь поступке, даже в сооружении… Но самое поэтичное — может быть, сама поэзия в чистом виде — это сны. Сколько раз я просыпался с влажными глазами и щемящим сердцем…

Вчера видел такой сон.

Рядом со мной стоят мужчина и женщина. Женщина вдруг сбрасывает с себя одним лёгким движением свои лёгкие одежды, но тут же с её головы падают длинные чёрные волосы и занавешивают тело до колен. Но я-то вижу, я-то знаю, что под волосами чудная фигура и белая кожа, такая белая, что просвечивает сквозь волосяную завесу. Мужчина усмехается: «Что ж стоишь — лови!» Я бросаюсь к ней. Она бежит, всё быстрее и быстрее, и я еле поспеваю. Тогда она вскинула руки, потянулась — и полетела. И я, я вскинул руки и тоже полетел, не упуская её из виду. Но подо мной мелькают ромашки… Подо мной бегут бордовые островки клевера, бегут пряные колючие сосняки, какие-то лужайки из детства, какие-то тёпленькие болотца, мозолистые тропинки, солнечные просеки… И ветер, ветер так свистит в ушах, что я ничего не слышу, кроме его развесёлой песни. Тогда и я засвистел вместе с ветром. И понёсся, распластав руки над травами, захлёбываясь воздухом, изнемогая от простора и радостного крика.