Глубь-трясина - [18]

Князь помолчал немного, глядя вниз, и затем заговорил чуть изменившимся голосом:

– Я весь город тогда согнал к монастырю. Именно согнал – упирались, не шли.

– Зачем? – спросила Оля-большая. И при этом сокрушенно покачала головой.

– А затем, чтоб видели. Это видеть надо. После видения этого человек должен или идти в монахи, или идти к нам и винтовку в руки брать. Третьего не дано. И как раз третье и избрали жители – отворачиваясь и закрывая глаза, разбежались по своим норам, потому как страшно. И мне страшно. От этого всего.

– Не слишком ли вы много требуете от людей, князь? – опять спросила Оля-большая.

– Я ничего не требую, прошу простить, – Загряжский поднял глаза на Олю-большую. – Я призывал их идти к нам.

– Не пошли?

– Не пошли.

– И в монахи не пошли?

– В монахи не мне звать. Они пошли потом к большевикам, когда те вернулись. Взяли заложников и в обещанный срок расстреляли. Опять взяли и – полный успех мобилизации. Это все про ту же силу, господин Константин.

Тут опять заговорил Взвоев:

– Чо хочу сказать, князь. Вишь – здесь я, больше мне нечего сказать. Еще одна Божья милость, что тебя вижу. Хочу... прости за все, князь. Как услыхал, что ты не остаешься, всколыхнулось – и я с тобой... Но нет, нельзя мне туда, за стену, здесь останусь, здесь помру, а тебе хочу... прошу тебя руку мне дать напоследок. Коль сможешь. Теперь только на том свете Господь сведет. Поминай меня, пока жив, меня тоже Иваном зовут.

Князь молча, неотрывно глядя Взвоеву в глаза, подал ему руку, потом притянул его к себе и крепко обнял. Затем отодвинул его и отвернулся лицом к деревне. И вдруг напрягся весь, вглядываясь. И произнес тихо: "Груня!" И все, кто был на стене, обратили взоры туда. Какая-то фигура в кожаном рвалась к поляне, а ее держали, и еще несколько человек суетилось около. В бинокль с трудом можно было разобрать, что у фигуры женское лицо с короткой стрижкой, остальное – кожа и галифе.

– По-моему, она видит монастырь, – сказал Загряжский.

– Ага, – подтвердил Взвоев, передавая дальше безобразовский бинокль, – и доказывает своим, что перед ними не трясина, а монастырь. А те думают, свихнулась Аграфена. Чудеса – Аграфена и вдруг видит.

– Мы-то с тобой увидели, – пробурчал обожженный.

– Безобразов, – сказал князь, – дай-ка винтовку.

– Нет, Иван Григорьич, не надо, – отозвался полковник.

– Пули отсюда не летят, я уже пробовал.

– Точно-точно, не летят, – послышался сзади голос.

Все обернулись и увидели старца. Келейник, не менее старый на вид, поддерживал его слева. Впервые увидал его Дронов, и ему показалось, что ничего приметного, ничего выдающегося нет в его лице: видел он и старых таких, и бело-бородатых таких, и ласковоглазых таких. Все поспешили под благословение. Дронов подошел вслед за Олей-большой, за ним были Безобразов и Загряжский. Вблизи старец также не произвел на Дронова того впечатления, которого он ждал. Загряжскому же старец сказал:

– Имею к тебе просьбу, воин.

– Слушаю вас, батюшка.

– Девочку вот эту возьми с собой.

Оля-маленькая встрепенулась и бросилась к старцу. С отчаяньем на лице схватила его за руку:

– Что вы, батюшка! Я с вами... я здесь останусь, не хочу я туда! Умру пусть, но здесь, что вы!

– Да ты погоди, – старец положил руку ей на голову. – Думаешь, я тебя на легкоту какую отпускаю? Не-ет, тебе там тяжко будет. И хорошо будет. – Он придвинул ее голову к своим губам и что-то зашептал ей. Оля-маленькая, потупившись, слушала, потом кивнула покорно, вытирая слезу.

Старец вторично накрыл ее голову епитрахилью. Затем выпрямился и сказал сколько мог громко:

– Будем смотреть, братие, владыко Алексий за мученическим венцом пошел – слово Божие безбожникам нести.

Сначала все замерли, недоуменно уставились на старца, а затем поворотили взгляды туда, куда глядел старец: владыко Алексий в черном клобуке с крестом, с панагией на груди, в развевающейся мантии выходил из ворот.

– Ой, Господи! – воскликнула Оля-маленькая и кулачки ее вмялись в щеки. – Ведь убьют они его, батюшка, ведь из тюрьмы ж вы его...

Ничего не сказал старец, молча продолжал глядеть. Полчаса назад явился к нему владыко в полном облачении. Явился и упал в ноги, и как ни просил Спиридон, как ни поднимал его – не поднялся и одно и то же говорил: "Благослови идти туда проповедь, призыв к покаянию сказать. Неспокойно мне здесь стало, отче, чую, не затвора от меня Бог хочет". – "Чуешь?" – "Да, отче. Прости за все и благослови". – "Да как мне, иеромонаху худому, епископа благословлять?" – "Знаю, что говорю, благослови!" – "Когда яс идти надумал?" – "Сразу, как благословишь!" – "Благословляю тебя на путь избранный во имя Отца и Сына и Святого Духа". Поднялся архиепископ, поклонился и пошел.

– Батюшка, эх, благослови, а, мы с Иваном прикроем его, а, слышь, князь! – Безобразов рванулся к старцу. Загряжский поймал правой рукой его плечо и прижал к себе. Безобразов еще было дернулся, но вырваться было невозможно.

До конца поляны, то бишь Глубь-трясины, оставалось архиепископу несколько шагов. Выходил он прямо на бесновавшуюся, вырывавшуюся из рук соратников Желжену-Аграфену. Все до единого обитатели монастыря, включая ответственного синодала Анатолия Федорыча и мятущуюся вдову, были на стене.