Глиссада - [21]

Теперь мне исполнялось двадцать. Возраст, однако.

Честно говоря, сначала я думал - ничего не хочу. Разве что забиться в какую-нибудь щель и нарезаться в одиночку. Нарезаться до свинячьего визга, четыре года собственной жизни самому с собой помянуть... А свидетели для этого не нужны.

Но день пришёлся на субботу. И я понял, что так просто не отделаюсь. Семейство - а теперь я с лёгкостью относил сюда и Каминского - было твёрдо настроено встретить мой день рождения всерьёз.

Я не стал спорить. В основном из-за мамы - пожалуй, именно ей такой праздник был по-настоящему нужен.

Так что торжество состоялось.

Мы не приглашали никого лишнего - только семья. Включая Романа, которого Каминский привёз на побывку из лечебницы. И у нас был стол, рассчитанный, наверное, на десятерых при наличии четырёх едоков. Я растрогался, обнаружив на нем свои самые любимые деликатесы. Были шутливые поздравления в конвертиках. Были подарки: мама преподнесла мне мягкий, как пух, тёплый свитер из газарской шерсти, Каминский - шикарную автоматическую бритву (я, правда, слабо представлял себе, что с ней надо делать: привык в штрафбате к специальной пасте, один раз намазался - месяц ничего ненужного не растёт; однако был в этом предмете какой-то особый шик, сугубо гражданский такой, неспешный и оттого приятный). И я чуть не прослезился, когда Роман протянул мне модельку бифлая, собственноручно слепленную им из пластиформа.

Я расслабился и раскрылся чуть раньше, чем следовало, потому что самое трудное было ещё впереди.

Слова...

Слова, сказанные из самых лучших чувств и побуждений. Преследующие только благие цели. Вовсе не предназначенные ранить.

Хорошие слова и, наверное, правильные. Слишком много правильных слов.

Это я такой неправильный попался.

Не сразу, но я вдруг обнаружил, что перенести всё это намного сложней, чем мне казалось. Не знаю, почему. Я ведь приготовился находиться весь вечер в центре внимания и выслушивать многочисленные тосты и пожелания, приготовился отвечать спокойно и вежливо на больные, бередящие душу вопросы и шутить о том, о чем хочется плакать, вцепившись бессильно зубами в подушку. Приготовился улыбаться - и радоваться, радоваться тому, что я дома, что рядом близкие люди, радоваться, несмотря ни на что... Ведь для того он и праздник, чтобы радоваться.

Я не сумел.

Я не ожидал, что это будет ощущаться вот так - будто наждаком без конца, снова и снова по незажившим ещё ранам.

Почему именно ведомый любовью человек способен причинить иногда такую боль, какой не доставит и лютый враг?

Я терпел, пока мог. И сорвался из-за стола на середине очередной маминой фразы - просто последней каплей стала - что-то высокопарное о годах, которые следует вычеркнуть и забыть, и о высотах, ожидающих впереди... Едва сдержался, чтобы не заорать.

Почему "вычеркнуть"?! Это моя жизнь! У меня ничего другого нет пока!

И эти "высоты"... Какие такие "высоты"... Как издёвка - неужели она не понимает? Что в её представлении "высоты"? Залезу я, что ли, завтра на стоэтажный небоскрёб?

Но особенно резануло "вычеркнуть", конечно...

Вот эти - эти мои четыре года - вот так, одним росчерком пера?

Как скомкать неудачный черновик?

Роман смотрел на меня непонимающе и сочувственно.

Я вылетел из дома пулей. Молча - на это выдержки хватило. А вот на то, чтобы хоть как-то объяснить свой уход, уже не достало...

И только промерив ногами несколько кварталов, я задумался, что же мне теперь делать. Вернуться, объясняться - не было пока сил. Выполнить свой первый план и надраться в зюзю? Уже не то настроение.

Мама расстроилась наверняка.

Все люди как люди. Встречают дни рождения, веселятся. Да что за заноза такая сидит в груди и мне жить нормально не даёт?

На углу я купил с лотка несколько салипасов - и поехал к Даше.

Просто так. Увидеть. А там придумаю, что соврать.

***

К моему изумлению, дверь мне открыл Кирилл. Похоже, он удивился не меньше; правда, мне от этого легче не стало, так что он нашёлся первым. Спросил сосредоточенно и чуть брюзгливо:

- Джалис? Вы по какому вопросу?

- Могу я увидеть Дашу?

Коротенькая фраза исчерпала весь мой запас вежливости. Потом уже, с опозданием, я подумал, что следовало бы для начала поздороваться. И наверное, если бы Кирилл спросил ещё хоть что-то, я бы просто развернулся и ушёл.

Но он только пожал плечами и, обернувшись в дом, позвал раздражённо:

- Даша! Тут к тебе!

И исчез в проёме.

Я постоял у оставшейся открытой двери. Входить не хотелось - зачем? Да, в общем-то, и не приглашали.

Как некстати оказался тут Кирилл.

Может, я вообще зря сюда пришёл?

Наверняка зря. Ещё пожалею об этом порыве.

- Данил?

Я посмотрел на Дашу - тонкую, нежную, такую домашнюю в мягких черных брючках и великоватом голубом пуловере, и опять босиком, слегка взъерошенную, будто нахохлившийся воробей - и подумал: нет, не пожалею.

- Данил, ты что тут? У тебя же день рождения сегодня, или я ошибаюсь? Ты что, пьян?

Она присмотрелась и ответила сама себе, приподняв домиком брови:

- Нет, не пьян. Случилось что-то?

- Ничего.

Моя деликатность в этот день явно отправилась на покой, и я выдал первое пришедшее в голову: