Глиняный мост - [77]

– Да где его черти носят?

Это я спросил, когда минуло два часа ожидания.

Он появился, но не мог смотреть на нас, а мы на него.

Сгорбленный, весь какой-то поломанный.

Пустыня в пиджаке.

Странное время, часы после похорон.

Тела и раненые повсюду.

Наша гостиная больше походила на больницу, но такую – из кино. Всё мальчишки, выжженные, в раскос. Мы приняли форму того, на что упали.

Солнце не к месту шпарит.

Ну а про Майкла Данбара: мы удивились, как быстро пошли трещины, даже учитывая его состояние.

Был отец, стала половина отца.

Вторая половина умерла вместе с Пенни.

Однажды вечером, через несколько дней после похорон, он опять ушел, и мы впятером отправились на розыски.

Сначала проверили кладбище, затем «Голые руки» (понимания у нас еще не случилось). Наконец, мы его нашли, к собственному потрясению, открыв гараж, где он лежал на полу рядом с масляным пятном: ее машину забрала полиция. Единственное, чего недоставало, так это галереи портретов Пенни Данбар, но ведь он ее никогда не писал, так?

Какое-то время он еще ходил на работу.

Остальные вернулись в школу.

А я к тому времени уже давно работал в компании, продающей полы и ковровые покрытия. И даже купил старенький универсал у парня, с которым мы иногда бывали напарниками.

Поначалу отца вызывали в школу. Он оказался идеальным послевоенным мошенником: прилично одетый, чисто выбритый. Уверенный. Мы справляемся, говорил он, и администраторы кивали, учителя верили: никто из них не разглядел пропасть, разверзшуюся в нем. Она пряталась под одеждой.

Он не походил на тех многочисленных мужчин, что находят облегчение в выпивке или скандалах и насилии. Нет, ему было проще устраниться: он присутствовал, но при этом его никогда не было. Он сидел в пустом гараже со стаканом, которого даже не пригубливал. Мы звали его обедать, и даже Гудини оценил бы. Это был акт медленного и неуклонного ускользания.

Так он нас и покидал, по частям.

* * *

Ну а у нас, пацанов Данбаров, в те первые полгода дела обстояли примерно так.

Учительница Томми присматривала за ним.

Она говорила, что он хорошо успевает.

А каждый из троих старшеклассников должен был посещать учителя, который одновременно вроде как исполнял роль психолога. Сначала это был мужчина, который потом переехал, а они ходили уже к сменившей его совершенной красотке: теплоплечей Клаудии Киркби. Тогда ей было всего двадцать один. Шатенка, довольно рослая. В меру косметики, но неизменно на высоких каблуках. В ее классе висели плакаты – Джейн Остин со штангой и «Минерва Макгонагалл – богиня». На столе книги, и работы – разной степени проверенности.

Нередко после беседы с ней, дома, они заводили такие разговоры, которые мальчишки ведут вроде бы понарошку: разговоры, но вовсе не разговоры.

Генри:

– Славная Клаудия, а?

Рори:

– У нее неплохие ножки.

Боксерские перчатки, ноги, груди.

Только это их могло объединить.

Я:

– Заткнитесь, бога ради!

Но я воображал эти ноги, приходилось.

Ну а про саму Клаудию, подробнее: у нее было очаровательное солнечное пятнышко на щеке, прямо посредине. Глаза у нее были карие и добрые. Она вела чумовой курс английского, основанный на «Острове голубых дельфинов» и «Ромео и Джульетте». В роли консультанта она много улыбалась, но не особенно понимала, что делать: в университете она прошла краткий курс психологии, и считалось, что она уже может работать с бедствиями типа нашего. Скорее всего, она была самым новым учителем в школе и брала дополнительную работу – и, наверное, только из одной надежды на лучшее, очень хотела верить, когда пацаны говорили, что у них все хорошо; у двоих и впрямь все шло неплохо для такой ситуации, с третьим же была беда.

И может быть, в конце концов, добивают мелкие детали – пока месяцы сваливаются в зиму. Например, видеть, как он возвращается с работы.

И не выходит из машины, иной раз часами.

Шершавые руки на руле.

Больше никаких леденцов.

И ни единого «тик-така».

Например, за воду платил вместо него я.

Потом и за электричество.

Например, его стояние за линией в наших футбольных матчах по выходным.

Он смотрел, не видя, потом перестал и приходить.

Его руки потеряли волю; они стали вялыми, не находили применения.

Его каменный пресс сцементировался.

Например, смерть в виде превращения в не-себя.

Он забывал наши дни рождения; даже мое восемнадцатилетие.

Дверь во взрослую жизнь.

Иногда он с нами ел, он всегда мыл посуду, но потом шел из дому, снова в гараж или стоять под сушильным столбом, и Клэй приходил туда к нему – потому что знал то, чего не знали мы. Клэя-то наш отец и боялся.

В один из редких вечеров, когда Майкл был в доме, Клэй застал его у пианино, уставившегося на подписанные клавиши, и подошел, встал рядом с ним. Его пальцы застыли на середине. ВЫХОДИ.

– Папа?

Ответа не было.

Клэй хотел сказать ему «Пап, не переживай, так и надо, как вышло, это правильно, и я не проболтаюсь. Никому. Никогда. Я ничего не скажу».

И опять же, у него была прищепка.

Он и спал с ней, она была с ним всегда.

Иногда, утром, проспав на ней всю ночь, он в ванной изучал свою ногу – будто рисунок, отпечатанный на бедре по трафарету. А иногда ему хотелось, чтобы отец пришел в темноте и, разбудив, сволок с кровати. Если бы только отец мог протащить его по дому и вышвырнуть за дверь, на задний двор; и все равно, что он в одних трусах, с прищепкой, зацепленной за резинку.