Глемба - [64]

Я служил в моторизованных частях, на грузовике крутил баранку. Обычно перевозил провиант и боеприпасы. Той ночью был нам отдан приказ отступать, и я должен был вывезти связистов, они застряли где-то у первой линии. Тот участок, через который мне надо было проскочить, попал под артобстрел. Мне до того было страшно, что, когда один снаряд разорвался совсем рядом, у меня даже в штанах стало мокро. Только и соображения, что на педаль давить: думаю, если гнать побыстрей, тогда, может, трудней будет снарядом накрыть. Опять же если жать на всю катушку, то и из-под огня этого адского скорее выберешься на более спокойную дорогу. Мне в тот момент без разницы было, в какую сторону ехать, пускай хоть на русских нарвусь, лишь бы только из пекла этого выскочить.

Ночь была лунная, видимость — все как на ладони. Вдруг гляжу, какой-то человек на дороге мечется и делает мне знак остановиться. Подъезжаю это я поближе и вижу: да это же наш ротный, молоденький такой офицерик. Кричит, пистолетом размахивает, прямо не в себе парень. Велел мне вылезать из машины немедля. Я пытался было на приказ сослаться, да куда там! Он мне, вишь ли, другой приказ дает! А приказ такой: взять на прицеп его машину, что застряла у обочины, и тащить за отступающими частями. В двух шагах от нас действительно стоял его «тополино», зеленой краской крашенный автомобильчик, махонький, словно игрушечный, — увяз в ледяном крошеве, да так глубоко, что, не ткни лейтенант в него пальцем, мне бы самому и не углядеть.

Попробовал было я на горло его взять, ан не вышло. Смекнул я, что придется подчиниться, коли не хочу пулю схлопотать. Вытащил трос и взял на прицеп «тополино».

— Давай! — скомандовал лейтенант, когда все было готово. Сам он сел за руль своей легковушки. Пот с меня лил в три ручья, и слеза со страху прошибла. Дал я полный газ, жму на педаль что есть мочи и гоню, ровно сумасшедший, по взрытой снарядами дороге. Не знаю, сколько длилась эта гонка бешеная, только помню, что меня вдруг прижало к рулю. Машина встала — сломалась ось.

Крошечный автомобиль от резкого торможения врезался в борт грузовика и перевернулся вверх колесами. Сплющило его, точно обглоданную рыбешку. И лейтенантик так и остался там на веки вечные.

Сколько лет эта картина все стоит у меня перед глазами…

От места аварии припустился я на своих двоих и еле-еле выбрался к нашим, но с тех самых пор так и бегу без остановки. Добежал, можно сказать, до Америки и обратно, два раза женился и дважды выпутывался на свободу — словом, нигде себе места не находил. Однако под конец все же вернулся на родину, в эти края: устал, да и здоровье пошаливать стало. Вот и устроился тут звонарем. А в свободное время ловлей лягушек промышляю.

Мало кому я рассказывал свою историю: поначалу боялся, что к ответу притянут, потом казалось — вроде бы ни к чему своей бедой людям головы морочить. Все одно никто успокоительного ответа не даст. А я долго надеялся его получить. У адвокатов, у других знающих людей допытывался, да только никто не мог решить: виноват я в смерти лейтенанта или нет. Каких только советов мне не давали — все без толку. Находились даже такие умники, подучали: представь, мол, дело так, будто ты хотел к русским перебежать, вот и пришлось тебе фашиста пристукнуть. Глядишь, еще и награду какую дадут. Может, оно и так, но лично мне от этого не стало бы спокойней.

И никак не выходили у меня из головы те слова, что немец-циркач тогда сказал: надо, мол, делать то, что лучше всего умеешь, потому как тогда и пользы другим людям принесешь больше всего.

Вот и выбрал я себе занятие по душе: в колокола звонить да лягушек ловить. Вы не подумайте, будто я верующий какой. Я и его преподобию напрямик сказал, не утаил, а он говорит: ладно, лишь бы ты дело свое делал. Ну я и делаю. В храме заместо служки справляюсь, в колокола трезвоню… А не то просто так взберусь на колокольню и гляжу: оттуда далеко окрест видно.

И сюда приходить люблю. Иной раз даже мешка с собой не прихватываю, чтобы охотой не соблазниться. Сядешь на бережку, смотришь вокруг, слушаешь… Не надоел я вам? Ну как, кончим на этом или еще разок пройдемся? Что ни заход, то сто форинтов в кармане. Пошли, поохотимся еще малость. Время наше оплатят из своего кошелька гурманы где-нибудь во Франции.

Перевод Т. Воронкиной.

УПРЯМЦЫ

Зеленак-старший, почтовый служащий, читал, откинувшись в кресле. Лица его не было видно за раскрытой газетой. Рядом на маленьком круглом столике дымилась чашка чаю и благоухала голландская сигара, полученная в подарок.

Это был традиционный — после ужина — чай, отменнейшее удовольствие. Привычку к нему Бела Зеленак унаследовал от отца, а от матери — кое-какие движения, жесты, которые сейчас стали вдруг отчетливо проявляться. Только это и унаследовал он от родителей. У них было неплохое имение — триста хольдов в комитате Бихар — и небольшой участок на Балатоне, но они всего лишились еще в 1944 году. Осталось несколько привычек да место почтмейстера — отец Белы Зеленака дослужил там до пенсии.

Жена вязала кружева — целыми днями только этим и занималась и хоть бы филлер когда за них выручила! — а сын сидел рядом с ней на маленькой скамеечке и смотрел, но смотрел не на вязанье. Он внимательно следил за выражением лица матери. И если она вдруг моргала, вглядывался в ее лицо еще тревожнее, еще более вопрошающе. Мать часто вздыхала, время от времени поглядывала на мужа, но тот был целиком погружен в чтение.