Глемба - [63]

— Устал по судам таскаться, — тихо, бесстрастно проговорил он. И, помолчав, еще тише добавил: — Но… есть другая причина. Может, заглянете к нам, если не очень торопитесь?

Мы свернули в немощеный проулок и остановились у свежевыкрашенного забора. Прежде чем войти в калитку, Шеллеи поднял взгляд на меня; глаза его из-под косматых бровей смотрели с невыразимой тоской.

— Вам известно, как мы с ней познакомились?

Я кивнул и изложил историю со слов Бенедека.

— Вранье, — махнул он рукой. — Илдико тогда была уже беременна. Мне не очень-то хотелось на ней жениться, но она сама висла на шее.

Я оторопел.

— Выходит, ребенок — не ваш?

— Нет.

Он отворил калитку.

В кухне, пропитанной запахами пищи, у плиты суетилась старуха; на складном стуле в углу какой-то веселый парень забавлялся с мальчуганом.

— Вот они: это ее ребенок, а это — его отец, — сказал Шеллеи. — Брат мой младший… — Он положил руку парню на плечо и вздохнул. — Да, он — отец мальчика. У нас на этот счет все бумаги выправлены. Имеется даже заключение медиков… — Он замялся. — О том, что у меня вообще детей быть не может… Так что брат сам теперь подаст в суд, и мальчонка все одно останется с нами.

По дороге на станцию, рассеянно глядя на плывущие низом клочковатые облака, я думал: поистине мир человеческих взаимоотношений — колодец неисчерпаемой глубины.

Перевод Т. Воронкиной.

ОТСТУПНИК

Знавал я в южном Онтарио одного человека, который любил стоять на руках. Он был немец, и по годам мы вроде бы с ним ровесники выходили, так бы славно было нам сдружиться, но он никого к себе в душу не допускал. До разговоров тоже был не охотник, хотя по-английски наловчился куда бойчей меня. Часто, бывало, стоит на руках, потом — кувырк вверх тормашками — сальто сделает и кланяется, когда мы ему захлопаем. И понимал я: в такие моменты он счастлив.

Вы только старайтесь ступать за мной след в след, а то здесь поскользнуться ничего не стоит. И шепотом говорить не обязательно, тут хоть песни пой, никуда они не распрыгаются… Эге, видите, вон она сидит, дожидается! Сейчас мы к ней подойдем поближе, раз — и готово! Попалась! Теперь мы ее через жестяную воронку протолкнем в мешок, и вся недолга. А дальше этой лягушке прямая дорога к какому-нибудь французу в желудок. Ага!.. Вот и вторая. Держите фонарь, светите ей прямо в глаза. На шум лягушки не обращают никакого внимания, а от света сидят как вкопанные. Поэтому лучше ловить, когда луны нет. Сидит она в потемках, тебя дожидается, только успевай фонариком щелкать. Глупая тварь, как ни взгляни. Гоп — вот и попалась ты, голубушка!

Ума не приложу, где он околачивался, немец этот, по целому году, однако к сбору табака он, бывало, тут как тут. Думаю, не нашел он в Америке себе удачи, примерно как и я. Так что почти всегда мы сходились вместе на сезонной работе. Многие из нас с давних пор его знали; бывало, обрадуемся ему и давай выспрашивать, где был да что делал. А он подпрыгнет и перевернется в воздухе, а после на руках подолгу стоит или другие какие коленца откалывает. Иной раз крикнет только: «Гоп-ля!» — вот и все его речи. Вернее, в трюках этих и была его речь. Я прозвал его Шариком. В детстве собака у меня была, Шарик ее звали, тоже, бывало, прыгает вокруг меня, когда радость свою выказать желает, а сама и не тявкнет, все молчком.

Но как-то раз удалось мне с этим молчуном и по-человечески поговорить. В том сарае, какой хозяин нам под ночлег отвел, койки наши оказались рядышком, и я все приставал к немцу, покуда не выпытал: на руках он потому стоять любит, что никакое другое дело, мол, так хорошо у него не получается, а каждый человек должен делать то, что он лучше всего умеет. До войны он работал в цирке, записался добровольцем в разведку, а после страшно жалел об этом, потому как война ему не по нраву. Насмотрелся там всякого, что и забыть не в силах, как ни старается. А чего уж он там видел, про то не рассказывал.

Но вообще-то разговорить его никак не удавалось. Ночью буркнет, чтобы не приставал, — спать, дескать, ему хочется, а днем, сколько я ни пытался, пройдется он колесом, остановится метрах в десяти — и был таков. Но слова его про войну так и не выходили у меня из головы, потому что и меня самого тоже кошмар преследует, и никак я от него избавиться не могу вот уже третий десяток лет.

Не надо туда сворачивать, не то в канаву свалитесь. Сказано вам: идите след в след… Слышите, какой концерт? Это мой оркестр и мне одному играет — вдоль канавы на целых тридцать километров. И все другие канавы и пруды, какие только есть в Венгрии, — все мои. Вот они, денежки, под ногами валяются, наклоняйся да подбирай. Иные люди носом крутят — они, мол, лягушку нипочем в руки не возьмут — и, случается, надо мной насмешки строят. Ну и пусть их смеются! А я знай свое дело делаю, складываю в мешок твердую валюту. Протяни руку и бери: в мешке бултыхается целое национальное состояние.

А что до прошлого, то находился я под Воронежем, когда роту нашу разбили. Да как еще расколошматили: я с тех пор ни одной живой души из тех солдат не встречал. Последний, кого видел живым, — это наш командир роты был, да и того я по нечаянности убил.