Глемба - [45]

— Так ведь не то добро, — сказал он причмокивая, — что делает человека счастливым, а скорее наоборот: только то и делает счастливым, что воистину хорошо… Мне дает счастье вовсе не та мысль, что я считаю свои поступки добрыми и хорошими, — я счастлив именно оттого, что поступки мои хороши.

— Я не согласен с вашим рассуждением, господин Глемба, — решительно заявил я. — Как ни поверни, выходит, что вы сами оцениваете свои поступки, не считаясь с тем, что думают о них другие.

Глемба неторопливо наполнил стаканы.

— Меня никогда не интересовало, что скажет обо мне тот или иной человек. Все хорошее в делах и поступках наших не потому хорошее, что люди его так называют, а потому, что оно такое на самом деле… Если человек достигает того, что поступки его становятся тождественны его помыслам, то он не может идти против себя самого. И цель человеческого существования именно в этом и заключается — в слиянии поступков с замыслами, в абсолютной гармонии. А кто достиг этого абсолютного слияния со своими помыслами, тот уже не может судить о своих поступках, хорошие они или плохие, потому что дела говорят сами за себя. У хорошего человека и поступки могут быть только хорошими…

— По-моему, человеку должно сомневаться в окружающем мире и в себе самом, разве не так? — спросил я и, поскольку задал вопрос прежде, чем мог бы сам на него ответить, призадумался.

Однако у Глембы была наготове очередная сентенция:

— Всему свое время. Сомневаться можно и должно… но прежде, чем убедишься в своей правоте. А после того, как обретаешь убежденность в своей правоте, то есть после того, как вступаешь в гармонию с самим собой, для сомнений уже нет места, потому что ты перешел грань, за которой внешние моменты еще могли оказывать влияние на твое «я». А наша цель — достичь независимости от этих внешних явлений, достичь полного отождествления с самим собой.

— Вы правы, — признал я. — Дайте мне адресок секты, чтобы я тоже мог туда вступить.

— Какой секты?

— Где исповедуют такие принципы, как ваши.

Хотя лицо мое выражало откровенную насмешку, он не сбился со своего миролюбивого тона.

— Во времена о́ны здесь, в селе, действительно была секта, но я никогда не входил в нее и даже выступал против, потому как знал: они только морочат голову забитому, неимущему люду.

— Тогда где же вы набрались этакой премудрости?

— Своим умом дошел, — сказал он. — Пришлось учителем самому себе заделаться.

— Я слышал, в детстве вы и другим ребятишкам вместо учителя были.

Самодовольная усмешка мелькнула в уголках его губ.

— Старый Густи наболтал? — спросил он, ткнув куда-то себе за спину.

— Не только он… О вас тут много чего говорят, вы ведь родом отсюда… Всякий знает, что вы еще сызмальства жили в теперешнем нашем доме и натаскивали сынка Перестеги.

Улыбка Глембы расползлась еще шире, а взгляд подернулся какой-то мечтательной дымкой. Похоже было, он сейчас весь окунулся в свое прошлое.

— Я репетиторствовал — в те времена это так называли… Хозяйка, жена Перестеги, любила так выражаться. Зажиточные они были, но крестьяне крестьянами, а той все хотелось в барыни выбиться… Хватка у нее была цепкая. — Он чуть прихлебнул и долго держал вино во рту, а потом проглотил и стал рассказывать дальше: — Когда-то посреди вашего двора стояло большое ореховое дерево… Разместили под ним садовую мебель, и в летнее время там обычно закусывали и чаи распивали. Как-то раз гостил у них хозяйкин брат, по профессии адвокат, толстяк поперек себя шире — словом, вид у него был такой, что, того и гляди, удар хватит… Сидели они под орехом и обсуждали, кем быть мальчонке Перестеги. Я тоже сидел поблизости с книжкой, но я им был не помеха: меня они за человека не считали. Вот и слышу я, адвокат говорит сестрице: «Знаешь, Эмма, ни к чему нам обманывать себя, сын твой настолько тупой и бесталанный, что ему дай бог до офицера дослужиться, вот и вся карьера». Тут сам Перестеги вмешался: «Какой из него вояка — отставной козы барабанщик… Такой рохля — на ходу о собственные ноги спотыкается. Ни к какому делу его не приставишь, разве что в адвокаты определить…» Намек дошел до адвоката, он и вскинулся: «У тебя, милый шурин, неверные представления об адвокатском поприще! Там и ум, и сметка требуются, а у твоего сына умишка и на крестьянскую голову не наберется…» Барыня расстроилась: «Он мог бы стать ученым…» Тут Перестеги совсем взбеленился: «Что значит мог бы? Ученым или становятся, или нет! На ученого не выучишься, как на адвоката, к примеру, потому что для этого способности надобны, какие у человека еще в утробе матери заложены!» Адвокат, однако, вступился за сестру. «Ты права, Эмма, пусть мальчик станет ученым! — решил он. — Положитесь во всем на меня. А кстати, сам-то он где? — Адвокат оглянулся и увидел меня. — Это еще что за постреленок?» — спрашивает. «Репетитор», — мадам Перестеги ему на это. «Репетитор! — фыркнул хозяин. — Отец его дрова ворует, тем и пробавляются!» У Перестеги для нас других слов и не было, потому как отец мой был дровосеком и, конечно, нам легче было разжиться дровишками, чем прочему бедному люду…

— Ну и что же сталось с младшим Перестеги? — перебил я Глембу.