Глемба - [25]

— Что же такого особенного я вам дал?

— А палинка и мед в прошлый раз, а варенье на будущий год, а советы по всем вопросам!.. Да мне и двух жизней не хватит, чтобы с вами расплатиться!

8

Обсудив ситуацию со всех сторон, мы с женой порешили, что, поскольку и в Пешт доставлять господина Глембу придется мне, лучше поехать нам всей семьей. Какой смысл им торчать тут одним, а мне оба выходных убить на разъезды взад-вперед?

На следующий день Глемба заявился ко мне с самого рассвета. За голенище у него был заткнут свежий номер литературного еженедельника, из-за другого голенища торчал нож.

Поначалу я спотыкался осоловело — по утрам я долго и с трудом прихожу в себя, — но это утро показалось мне светлым и ясным. Особенно порадовало меня, что сынишка тоже попросился с нами. Пусть едет, сказал я жене, по крайней мере увидит хуторскую жизнь и представит себе, в каких условиях проходило детство его отца. Сынишке ни разу не доводилось бывать на хуторе, да, по правде говоря, и я добрый десяток лет в такие места не заглядывал.

Мы заехали на хутор, отстоящий довольно далеко от села; здесь все выглядело так же, как во времена моего детства. В болотце плескалась стреноженная лошадь, паслась на привязи супоросая свинья, овчарка с большущей деревянной колодой на шее встретила нас хриплым лаем, а на дворе кишело множество разной птицы: куры, утки, гуси.

Глемба извлек из внутреннего кармана спецовки бутылку палинки, и мы дважды чокнулись с пожилым, гусарской выправки хуторянином. На этот раз и Глемба пригубил.

Хуторянин притащил заранее отобранного барана, подвесил его за задние ноги, а затем Глемба проткнул ему шею прихваченным с собой ножом — не слишком большим, зато с очень тонким лезвием. Я обмер, приготовившись увидеть кровавую бойню вроде той, какою сопровождается убой свиньи, но Глемба проделал всю процедуру так быстро и с такой профессиональной сноровкой, что зрелище это не вызвало ни малейшего отвращения. Я следил за Глембой примерно с таким же чувством, с каким наблюдаю за женой, когда она вдевает нитку в иголку. Должно быть, так свершали свои обряды языческие жрецы.

И далее Глемба действовал с такой же сноровкой: в считанные минуты освежевал, выпотрошил барана и на доске разделал тушу. Оставалось только упаковать добычу, сложить в машину и распить «посошок» на дорогу.

Глемба распорядился подогнать машину к своему дому, и к бараньей туше добавилась разная другая поклажа. Глемба насыпал в холщовый мешочек кукурузной крупы для Ферко Тарки, потому что у него в семье очень любят мамалыгу.

— А что такое мамалыга? — спросил мой сын.

— Эх, сынок! — воскликнул я, обращаясь, скорее, к Глембе. — Ну и поел же я ее в детстве! Это была еда бедняков!

— Я тоже хочу попробовать, — заканючил мальчишка.

— Это не так-то просто, сынок, — пояснил я, — в наше время кукурузная каша стала одним из самых дорогих блюд. На рынке крупы вообще не купишь… если, конечно, не раздобудешь у каких-нибудь добрых знакомых.

Глемба насыпал еще один мешочек кукурузной крупы и протянул мальчику.

— Бери-бери, — велел я отнекивающемуся сынишке, боясь, как бы он не перепугался, если Глемба цыкнет на него, как привык поступать со мною.

Мы снесли в машину две банки меда, еще один холщовый мешочек, на этот раз с орехами — орехов сынишке тоже перепало две полные пригоршни, — а затем Глемба упаковал два деревянных барельефа, на одном из которых был изображен Шандор Петефи, а на другом — Петер Вереш. Я выразил свой восторг и удивление, поскольку Глемба сказал, что это — его работа.

Гостинцы мы упаковывали на другой половине дома, в меньшей комнате, используемой под кладовую. На подставках — так называемых салазках — выстроились в ряд мешки, по верху шкафов красовались и благоухали яблоки, с потолка свисали окорока, колбасы, шматы сала. Нет такой комнаты на свете, атмосфера которой была бы милее моему сердцу!

Деревянная скамья со спинкой была сплошь заставлена компотными банками, по которым мы тоже основательно прошлись: часть погрузили в машину, а другую часть Глемба вручил нам в подарок. Тут даже я счел уместным запротестовать, хотя и понимал, что протесты мои напрасны; впрочем, в данном случае меня это вовсе не огорчало. Но когда Глемба, указав на деревянную скамью, заявил, что и ее он жертвует нам, я нахмурился и самым решительным тоном отказался, хотя ни одному из его даров я не радовался больше, чем этому.

Я ждал, что Глемба прикрикнет на меня, но он, ни слова не говоря, стоял перед скамьей, как бы раздумывая. Я уж было испугался, что протестовал слишком энергично, когда раздалась наконец вожделенная реплика:

— Чем языком болтать, лучше помогите снять банки отсюда!

Он вышел, принес доску и два чурбачка, сделав очередную подставку, на которую мы и составили все банки со скамьи.

Я принялся возражать с новой силой, поскольку теперь уже был уверен, что на результате это не отразится.

— Хорошо, господин Глемба, мы возьмем скамью, сами видели, у нас действительно не на чем сидеть. Но ни в коем случае не бесплатно!

Глемба поднял на меня гневно вспыхнувшие глаза и спросил:

— И сколько вы собираетесь за нее дать?