Глазами эксцентрика - [3]
— Славная женщина София Соломоновна Гордо, относительно "банды" я не спорю. Это привычно и не оскорбляет слуха, не урони бутыль с цикутой, а вот ”созвездие” оскорбляет слух и непривычно и неточно, и Иоганн Кеплер сказал: ”Всякое созвездие ни больше, ни меньше как случайная компания звезд, ничего общего не имеющих ни по строению, ни по значению, ни по размерам, ни по досягаемости”.
— Ну, об этом я, допустим, тоже знаю, я слышал об этом от нашей классной наставницы Беллы Корнеевны Совнер, женщины с дивным... (погоди, Павлик, я сейчас иду). Значит, по-твоему, чиновник Василий Розанов перещеголял их всех своим душегубством, обскакал и заткнул за пояс?
— Решительно всех.
— И переплюнул?
— И переплюнул.
— Людоед. А как он все-таки умер? Как умер этот кровопийца? В двух словах, и я ухожу.
— Умер как следует. Обратился в истинную веру часа за два до кончины. Успел исповедаться и принять причастие. Ты слишком досконален, паразит, спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Я раскланялся, поблагодарил за цикуту и книжки, еще три раза дернулся и вышел вон.
Сначала отхлебнуть цикуты и потом почитать? Или сначала почитать, а потом отхлебнуть цикуты? Нет, сначала все-таки почитать, а потом отхлебнуть. Я развернул наугад и начал читать с середины (так всегда начинают, если имеют в руках чтиво высокой пробы). И вот что это была за середина: ”Книга должна быть дорогой. И первое свидетельство любви к ней — готовность ее купить. Книгу не надо ”давать читать”. Книга, которую ”давали читать” — развратница. Она нечто потеряла от духа своего и чистоты своей. Читальни и библиотеки — суть публичные места, развращающие народ, как и дома терпимости”.
Вот ведь сволочь какая. Впрочем, нет, через несколько страниц уже речь шла не о развратницах-книгах, а просто о развратницах.
”Можно дозволить очищенный вид проституции ”для вдовствующих замужних”, то есть для того разряда женщин, которые не способны к единобрачию, не способны к кривде вместе и крепости единобрачия”.
Следом началась забавная галиматья о совместимости христианских принципов с ”развратными ложесами” и о том, что христианство, если только оно желает устоять в соперничестве с иудаизмом, должно хотя бы отчасти стать фаллическим. Голова моя стала набухать чем-то нехорошим, я встал и просверлил по дыре в каждой из четырех стен для сквозняка.
А потом я повалился на канапе и продолжал.
”Бог мой, Вечность моя, отчего Ты дал столько печали мне?” ’Томится моя душа. Томится страшным томлением. Утро мое без света. Ночь моя без сна”. У обскуранта — и вдруг томится душа? ”Есть ли жалость в мире? Красота — да, смысл — да.
Но жалость?” ”3везды жалеют ли? Мать жалеет, и да будет она выше звезд”. ’Трубы люди, ужасающе грубы — и даже по этому одному, или главным образом поэтому боль в жизни, столько боли”. ”О, как мои слабые нервы выдерживают такую гигантскую долю раздражения!”
Нет, с этим ”душегубом” очень даже есть о чем говорить, мне давно не попадалось существо, с которым до такой степени было бы о чем говорить.
”Только горе открывает нам великое и святое”. ”Боль, всепредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, с болью я родился. Состояние — иногда до того тяжелое, что еще бы утяжелить — и уже нельзя жить, ”состав не выдержит”. ”Я не хочу истины, я хочу покоя”. ”О, мои грустные опыты! И зачем я захотел все знать?”
”Я только смеюсь или плачу. Размышляю ли я о собственном смысле? Никогда. Грусть — моя вечная гостья”. ”Смех никого не может убить, смех придавить только может”. ”Терпение одолеет всякий смех”. ”Смеяться — вообще недостойная вещь, низшая категория человеческой души. Смех — от Калибана, а не от Ариэля”.
”Он плакал. И только слезам он открыт. Кто никогда не плачет — никогда не увидит Христа”. ”Христос — слезы человечества”. ”Боже вечный, стой около меня, никогда не отходи”.
(Вот-вот! Маресьев и Кеплер, Аристотель и Боткин говорили совсем не то, а этот — говорит то самое. ”Коллежский советник Василий Розанов, пишущий сочинения”. Шопенгауэр и София Гордо, Хафиз и Миклухо-Маклай несли унылую дичь, и душа восставала, а здесь душа не восстает. И не восстанет теперь, с чем бы она ни имела дела — с парадоксом или с прописью):
”Русское хвастовство и русская лень, собиравшиеся перевернуть мир, — вот революция”. ”Она имеет два измерения — длину и ширину, но не имеет третьего — глубины”. ’Революция — когда человек преображается в свинью, бьет посуду, гадит хлев, зажигает дом”. ”Самолюбие и злоба — из этого смешана вся революция”.
И о декабристах, о моих возлюбленных декабристах:
”И пишут, и пишут историю этой буффонады. И мемуары и всякие павлиньи перья. И Некрасов с русскими женщинами”.
И о Николае Чернышевском (о том, кто призван был, ”страдалец”, царям земли напомнить о Христе):
”Понимаете ли вы, что цивилизация — это не Баклишко с Дарвинишком, не Спенсеришко в двадцати томах, не наш Николай Гаврилович, все эти лапти и онучи русского просвещения, которым всем надо дать под зад?” ”Понимаете ли вы отсюда, что Спенсеришку-то надо было драть за уши, да Николаю Гавриловичу дать по морде, как навонявшему в комнате конюху? Что никаких разговоров с ним нельзя было водить? Что просто следовало вывести за руку, как из-за стола выводят господ, которые вместо того, чтобы кушать, начинают вонять?” (Как это может страдалец — вонять?)
