Глазами эксцентрика - [2]
И пламенный Хафиз (пламенный пошляк Хафиз — терпеть не могу), и пламенный Хафиз сказал: ”У каждого в глазах своя звезда”. А вот у меня ни одной звезды ни в одном глазу.
И Алексей Маресьев сказал: ”У каждого в душе должен быть свой комиссар”. А у меня в душе — нет своего комиссара. Нет, разве это жизнь? Нет, это не жизнь, это фекальные воды, водоворот из помоев, сокрушение сердца. Мир погружен во тьму и отвергнут Богом.
Не поднимаясь с земли, я вынул свои пистолеты, два из под мышек, третий не помню откуда — из всех трех разом выстрелил во все свои виски — и опрокинулся на клумбу с душой, пронзенной навылет.
”Разве это жизнь? — сказал я, поднимаясь с земли, — это дуновение ветров, это клубящаяся мгла, это плевок за шиворот, вот что это такое. Ты промазал, фигляр. Зараза подлая, ты промахнулся из всех трех пистолетов, и ни в одном из них больше нет ни одного заряда”.
Пена пошла у меня изо рта, а может, не только пена. ”Спокойно, у тебя остается еще одно средство, кардинальное средство, любимейшее итальянское блюдо — яды и химикалии. Остается фармацевт Павлик, он живет как раз на Гагаринской, книжник, домосед Павлик, пучеглазая мямля. Не печалься, вечно ты печалишься! Не помню, кто, не то Аверинцев, не то Аристотель сказал: ”Animalia omnia post coitum opressi sunt”, то есть ”каждая тварь после соития бывает печальной”, а я вот постоянно печален, и до соития, и после.
А лучший из комсомольцев Николай Островский сказал: ’’Одним глазом я уже ничего не вижу, а другим — лишь очертания любимой женщины”. А я не вижу ни одним глазом, и любимая женщина унесла от меня свои очертания.
А Шопенгауэр сказал: ”В этом мире явлений...” (Тьфу, не могу больше говорить, у меня спазмы.) Я дернулся два раза и зашагал дальше, в сторону Гагаринской. Все три пистолета я швырнул в ту сторону, где цвели персидские цикламены, желтофиоли и черт знает что еще.
Павлик непременно дома, он смешивает яды и химикалии, он готовит средство от бленорреи, — так я подумал и постучал. ’’Отвори мне, Павлик”. Он отворил, не дрогнув ни одной щекой и не подымая на меня бровей; у него было столько бровей, что хоть часть из них он мог бы на меня поднять, — он этого не сделал. ’’Видишь ли, я занят, — сказал он, — я смешивал яды и химикалии, чтобы приготовить средство от бленорреи”.
”О, я ненадолго! Дай мне что-нибудь, Павлик, какую-нибудь цикуту, какого-нибудь стрихнину дай, тебе же будет хуже, если я околею от разрыва сердца здесь, у тебя на пуфике!” Я взгромоздился к нему на пуфик и умолил: ”Цианистый калий у тебя есть? Ацетон? Мышьяк? Глауберова соль? Тащи все сюда, я все смешаю, все выпью, все твои эссенции, все твои капли и мочевины, волоки все!”
Он ответил: ”Не дам”.
”Ну, прекрасно, прекрасно. В конце концов, Павлик, что мне твои синильные кислоты, или как там еще? Что мне твои химикалии, мне, кто смешал и выпил все отравы бытия! Что они мне, вкусившему яда Венеры? Я остаюсь разрываться у тебя на пуфике. А ты покуда лечи бленоррею”.
А профессор Боткин, между прочим, сказал: ”Надо иметь хоть пару гонококков, чтобы заработать себе бленоррею”. А у меня, придурка, ни одного гонококка.
А Миклухо-Маклай сказал: ”Не сделай я чего-нибудь до тридцати лет, я ничего не сделал бы и после тридцати”. А я? Что я сделал до тридцати, чтобы иметь надежду что-нибудь сделать после?
А Шопенгауэр сказал: ”В этом мире явлений...” (О, нет, я снова не могу продолжать, снова спазмы.)
Павлик-фармацевт поднял все свои брови на меня и стал пучеглазым, как в годы юности. Он продолжал вслед за мной:
”А Василий Розанов сказал: ”У каждого в жизни есть своя Страстная Неделя”. Вот и у тебя”.
”Вот и у меня, да, Павлик, у меня теперь Страстная Неделя, и на ней семь Страстных Пятниц”. Как славно! Кто такой этот Розанов?
Павлик ничего не ответил, он смешивал яды и химикалии и думал о чем-то заветном. ”О чем ты думаешь?” — спросил я его; он и на это ничего не ответил, он продолжал думать о заветном. Я взбесился и соскочил с пуфика.
Через полчаса, прощаясь с ним в дверях, я сжимал под мышкою три тома Василия Розанова и вбивал бумажную пробку в бутыль с цикутой.
— Реакционер он, конечно, закоренелый?
— Еще бы!
— И ничего более оголтелого нет?
— Более махрового, более одиозного — тоже нет?
— Махровее и одиознее некуда.
— Прелесть какая. Мракобес?
— ”От мозга до костей”, — как говорят девочки.
— И сгубил свою жизнь во имя религиозных химер?
— Сгубил. Царство ему небесное.
— Душка. Черносотенством, конечно, баловался, погромы и всякое такое.
— В какой-то степени, да.
— Волшебный человек! Как только у него хватило желчи, и нервов, и досуга? И ни одной мысли за всю жизнь?
— Одни измышления. И то лишь исключительно злопыхательного толка.
—И всю жизнь и после жизни — никакой известности?
— Никакой известности. Одна небезызвестность.
— Да, да, я слышал (погоди, Павлик, я сейчас иду), я слышал еще в ранней юности от нашей наставницы Софии Соломоновны Гордо об этой ватаге ренегатов, об этом гнусном комплоте: Николай Греч, Николай Бердяев, Николай Катков, Константин Победоносцев ”простер совиные крылья”, Лев Шестов, Дмитрий Мережковский, Фаддей Булгарин ”не то беда, что ты поляк”, Константин Леонтьев, Алексей Суворин, Виктор Буренин ”по Невскому бежит собака”, Сергий Булгаков и еще целая куча мародеров. Об этом созвездии обскурантов, излучающем темный и пагубный свет, Павлик, я уже слышал от моей наставницы Софии Соломоновны Гордо.
