Глаза погребённых - [42]

— Присаживайтесь на эту трехлапую скамеечку, она надежнее всего да, кроме того, приносит счастье. Должна вам сообщить, что именно на ней сидел майор Тирсо Лобос, когда получил известие о своем повышении. Присаживайтесь и кушайте! У вас плохое настроение?… Я поставила в воду цветы — те, что подарили вам дети.

— Нет, нет, что вы, дело не в настроении. Видите ли, мне не хватает чего-то привычного, домашнего…

— Вы правы. Вы такая изящная, хрупкая, а вас привезли сюда обучать грубиянов. Вот и не держатся тут учительницы. Последняя, как только вошла сюда, так сразу нахмурилась, и такая же хмурая и уехала. «Я, говорит, не для этого училась…» И вы так же скажете — и будете правы.

— Я думаю, наоборот, что… (эх, все-таки никак не обойдешься без этого слова!) мое призвание заставит меня остаться…

— Родители-то у вас еще живы?

— Живы…

— И как только они позволили вам, такой молоденькой, уехать в этакую глушь? Сюда надо бы старую учительшу, да вот никто не соглашается, а если какая и приедет, так сразу же превращается здесь в василиска. А вы еще совсем молоденькая, по всему видно… Ну, сколько вам можно дать?… Лет девятнадцать?…

— Уже было…

— А не выглядите.

— Уже выглядела…

— Нет, нет, я сказала «девятнадцать», потому что не хотела говорить: «двадцать». А братья у вас есть?

— Семеро, и все моложе меня. А ваш малыш? — Малена поспешила переменить тему, предпочитая не пускаться в дальнейшие откровения. — Как его зовут?

— Ну, скажи, как тебя зовут… Бедняжка, он еще маленький, еще не говорит! Зовут его Понсио — нет, не в память Понтия Пилата, боже упаси, а в честь Понсио Суаснавара, по имени того, от кого он рожден. Хотя в вольном реестре его отцом указан Паулино Пансос… Ничего не поделаешь, по правде сказать, сынок-то от двоих…

— Под каким же именем он записан в цивильном реестре?

— Ах, в вольном-то? Да под фамилией Пансос.

Малыш подползал бочком, подтягивая ножку. Чанта подняла сынишку за ручонки и стала вытирать его.

— Поросеночек, когда ты научишься проситься! Так нельзя делать! Вот сейчас вымою тебя и уложу спать! Бедный сынок, кто-то поможет тебе в жизни?… — Обратившись к учительнице, она сказала: — Может, налить вам супчику да соку, пока я принесу чилакили?…

Малена осталась одна. Глядя на лампочку, засиженную мошками, которые тоже еще не научились проситься, пальцами правой руки она рассеянно барабанила по столу, а в ушах на мотив «Donna e mobile…» [9] звучали слова:

Дон автомобиль

по ветру перышком…

Сегодня же ночью, после ужина, она напишет ему, этому «дону автомобилю, по ветру перышком…» и расскажет о своих переживаниях в первый день разлуки, о потерянных камелиях, о том, как она была разочарована телеграммой, как опустились у нее руки, когда прочла, что телеграмму послал некий Мондрагон, которого она встретила в поезде и уже не помнит.

Хуан Пабло Мондрагон… Нет, не помнит… Хотя… что-то смутно припоминается… острое лицо, восточный разрез глаз, очень тонкие губы…

Чанта принесла чилакили, плававшие в томатном соусе, как бумажные кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые трубочкой, облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные бананчики, только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол.

— Пожалуйте кушать!.. — пригласила ее хозяйка и после минутной паузы продолжала: — Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно, как меня зовут Чанта Вега Солис, — вероятно, потому-то меня и прозвали Солисситатада [10] — если вы, сеньорита, сейчас решите здесь остаться, то уже никогда не захотите уехать… — Пухлые губы приоткрылись, и сверкнули великолепные белые зубы. — Я знаю это по собственному опыту. Если человек, приехавший сюда, не решит немедленно уехать и остается в этих горах на день-другой, то когда начнет подсчитывать, оказывается, что уже прошли и год, и два, и три… Не знаю, курите ли вы… А я разожгу свой окурочек… Пойдемте-ка со мной на кухню… В наших горах человек живет и еще долго будет жить, забыв о времени… — продолжала Чанта Вега и, войдя в кухню, прижала кончик своей полуразжеванной сигареты к тлевшему угольку. — И этот Кайэтано Дуэнде, который вас привез сюда, не зря зовется Дуэнде. Хоть и неотесан он, как вы могли заметить, а лучше кого угодно объяснит то, о чем я сейчас вам толковала: здесь человек — существо вне времени… Он объясняет, что это значит — находиться в бесконечности… А меня — представляете себе, хотя я и в летах — меня пугают эти слова, когда слышу их, охватывает какой-то детский страх. Я так хотела бы уехать отсюда, перебраться в такие места, где время течет по-человечески. Я человек, я истосковалась по времени… Меня приводит в отчаяние сеньор Кайэтано!.. Прямо с ума сводит!.. У него глаза, как у повешенного!.. И в голове какой-то ветер! Нет, сеньорита, не оставайтесь здесь, уезжайте завтра же, как уехали другие, — они бежали отсюда, еще не зная, что их здесь ожидает, они просто не видели никакого смысла оставаться здесь!.. А что их ожидало?… Жить среди этих безмятежных горных вершин да безумно таращить глаза на солнце. Словно здесь люди — не люди, а деревья!