Глаза погребённых - [178]

— Да, конечно, если вам не повысят заработок и не улучшат условия жизни, надо бросать работу…

— Вот это мы и думаем сделать, когда объявят всеобщую…

Представляли ли себе студенты, выступившие перед Зверем со своими требованиями, что они борются также и за судьбу этих людей с солеварен, голых, умирающих от жажды, словно больные водянкой и заживо пожираемые солью?

Заговорил Флориндо Кей. Он попросил солевара Тойо Монтойю и других товарищей, чтобы они позволили Табио Сану поспать немного, — еще будет время поговорить послезавтра, на Песках Старателей, до или после большого митинга, на котором, очевидно, будет дан сигнал к всеобщей забастовке.

Люди начали растекаться, как вода в открытые шлюзы. Голос Флориндо умолк. Растянувшись на койке, Табио Сан ворочался, хотел улечься поудобнее, пытался уснуть. Он никак не мог отделаться от мысли о зное, об усталости и о человеке с солеварен. Да, в день торжества справедливости воскреснут мертвые, но не те, кто погребен под землей, а те, кто погребен здесь заживо, эти люди, напоминающие скелеты, с прозрачным, как крылышко мухи, телом, они воскреснут и заговорят, как здесь, у койки, Тойо Монтойя сказал перед уходом:

— Я ухожу, друг, дай мне руку, я ухожу, чтобы не говорить больше о самом себе…

Аэ… аэ… ао… ао… — продолжали отмечать ход времени часы лягушек…

— Не могу спать… — пожаловался Табио Сан Флориндо, не зная, слышит ли его тот, пристроившись рядом в качалке.

Аэ… аэ… аэ… аэ…

Он говорил таким тоном, точно разговаривал сам с собой, хотя рядом был Флориндо, и все повторял, что никак не может уснуть.

Его тревожила мысль о Малене. Роса Гавидиа — для товарищей и для этого капитанчика. Импульсивная. Нет, пожалуй! Решительная. Ничто ее не удержит, если она решит покинуть убежище и примкнуть к учителям, к борьбе. Худасита?… Обещание, данное ему?… А с другой стороны, ему было приятно, что она такая, что ни обещания, ни Худасита не способны ее удержать. Она покинет тот склеп среди золы и пепла и уйдет в город. Будто барельеф с профилем индейца из племени майя: нос орлиный, покатый лоб, легкие складки у губ — улыбающаяся нежность и сдержанная печаль…

Она уйдет и… тише, сердце!.. от угольщиков перейдет к «эскуилачес» [49] — в другую знаменитую подпольную группу.

До сих пор угольщикам и «эскуилачес» удавалось водить за нос тайную полицию, эту гидру многоголовую: военную, судебную, дворцовую, женскую, добровольную, сельскую…

В группу «эскуилачес» входили студенты университета и учителя. Это были представители революционно настроенных слоев интеллигенции и богемы, которые вначале, не желая бороться в открытую со Зверем, обезглавливали марионеток, наряженных в тогу и судейскую шапочку, короновали студенческих королев и под этим предлогом произносили зажигательные речи, а во время национальных праздников выступали с фарсами, с уничтожающими комедиями на гражданские темы. Ширмы, декорации, костюмы, световые эффекты, сам сюжет спектакля — все это было направлено против того, что стало трагедией всей страны. Актеры сбрасывали с себя маски и, словно самоубийцы, открыто бросали вызов Зверю, которого они называли Наполеоном у рояля, Ковровым тигром.

Немало агитаторов входило и в группу угольщиков. Правда, и не так много. Под предлогом скупки золы для мыловарен они появлялись в домах политических деятелей, потерявших свои посты, уволенных в отставку военных, бывших участников заговоров; не вызывая подозрений у полиции, угольщики проникали в дома этих людей, разнося в своих мешках, кроме останков живого — пепельного образа смерти, огонь жизни и борьбы: подпольные листовки, деньги, ручное оружие, типографские шрифты, инструкции…

Не имея меж собой никакого контакта и никакой договоренности, «эскуилачес» и угольщики действовали параллельно, не обращая внимания на то, «будет ли это беспокоить сеньора»…

Но зачем все-таки вновь и вновь возвращаться к этой мысли?

Табио Сан глубоко вздохнул — он никак не мог уснуть — и стал искать свой платок… в карманах… под подушкой…

Сон беспределен, как беспредельна земля, но только через очень узкую щель, как через врата небесные, можно проникнуть в его счастливые владения.

«Не уходи к „эскуилачес“, ты их можешь только скомпрометировать!..» — услышал он собственный голос; ему казалось, что он разговаривал с Маленой, как будто она была тут, где светили звезды и кричали лягушки, тут, в комнате, где под потолком вырисовывались какие-то призрачные тени, а на полу лежал ковер, хотя, быть может, это был не ковер — просто трава.

«Тебя ищут, Мален! Подумай, поразмысли, что ты будешь делать с „эскуилачес“… Да, это верно, их также. разыскивает полиция… тогда, тогда… у тебя есть еще время… еще не истекло время ультиматума — двадцать четыре часа, это значит тысяча четыреста сорок минут или восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, а на часах лягушек… аэ… аэ… аэ… ао… ао… ао… восемь миллионов шестьдесят две тысячи четких гласных… аэ… аэ… ао… ао… истекает время ультиматума…»

Ему показалось, что он даже застонал, когда подумал, что она уже ушла, что ее смертельно ранили, что он больше ее никогда не увидит…