Глаза погребённых - [177]

Откуда-то из глубины души поднималось совсем другое. Он что-то лепетал о своих чувствах, не мог найти нужных слов, чтобы сказать о таких простых вещах, как любовь. Неужели ему мешала говорить врожденная индейская молчаливость, когда думаешь много, но не можешь проронить ни слова? А может, он боялся, что признание в любви покажется ей нелепым? Или, быть может, боялся поступать так, как поступил бы… скажем, владелец лавчонки на углу… фабрикант… рантье… владелец кофейной плантации?…

Его внимание привлекли две маленькие, очень маленькие светлые точки — две голубовато-зеленые точки, удивительно крошечные, яркие и живые. В темноте вагона точки сверкали. А, светлячок кокуйо! Он не прикоснулся к нему. Таинственный фосфоресцирующий свет словно парализовал его. Пара лунных булавочных головок. Что делал тут этот светляк — камея табачного цвета? Почему он тут появился? Что это за символ, что означает его появление?…

Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось, что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда… Но теперь он уже не сойдет с поезда, не сдастся — до победы…

Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями, после того как осушил целый кувшин воды — вначале с жадностью, потом помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку — сказывалась усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли, почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть человека, растянувшегося на брезентовой койке.

Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем — Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока кактуса. Все это было похоже на странный сон.

…Аэ… аэ… ао… ао… — лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать ход времени.

Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под воздействием деформирующего гриба?

Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово! Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета. Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от Зверя, того самого, перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их требования были изложены на листе бумаги — этот лист был актом провозглашения новой независимости.

Это было началом эпохи созидания.

Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, — ведь это действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь крестьянам и рабочим к власти…

Его слова звучали пламенно…

Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни юности, человеком, жадно поглощавшим всю попадавшуюся ему на глаза революционную литературу, революционером-подпольщиком, первым выступавшим за дело народа и последним уходившим с поля боя, но сохранившим пламя борьбы.

Он снова представил себе студентов и учителей. И тут он почувствовал страх за Малену — оставшись в одиночестве, не имея возможности действовать, она может прийти в отчаяние и уйдет от Худаситы, ныне превратившейся в бродячую стену плача, и отправится искать помощи у героических людей, у людей, которые ставят на карту свою жизнь.

— Друг, — какой-то человек подошел к койке, на которой лежал Табио Сан, — вы не представляете себе, что значит работать на солеварне! И лучше вам никогда этого не знать…

— Да, друг мой… — откликнулся Табио Сан, который встал в знак уважения к этому человеку, продубленному солью и морем.

— Вот потому я и хочу спросить… Мы не слишком большая сила, но поддержим забастовку, если нам не дадут хорошего заработка, крышу над головой, сносные условия жизни. А сейчас, сеньор, мы отверженные, и нет более нищих, чем мы, бедные из бедных. Все превращается в прах там, где мы добываем соль из моря. Подумайте, соль подтачивает даже железо, снимает с него чешую, превращает и его в прах! А мы работаем голыми, шляпчонка на голове да повязка на бедрах! Только мы одни знаем, что такое жажда, разжигаемая солью!